Сердце тьмы

Помнил ли я старого Нельсона? Еще бы не помнить! Старый Нельсон, как следовало из послания моего друга, тоже меня помнил: спустя некоторое время после недолгого пребывания в Макасаре он прислал Месманам письмо, в котором спрашивал мой лондонский адрес.

Это было само по себе весьма неожиданно, что старик Нельсон (или Нильсен), которого отличала глухая безответность в отношении всего вокруг, вдруг захотел кому-то о чем-то написать. Тем более удивительно, что из всех людей он выбрал меня! Поначалу я беспокойно и нетерпеливо гадал, какое же известие преподнесет мне этот ум, тронутый естественным угасанием. Но лишь когда мое нетерпение успело ослабнуть, я наконец-то увидел шаткие буквы, натужно выведенные старческой и вместе с тем инфантильной рукой Нельсона на конверте с однопенсовой маркой и штемпелем ноттинг-хиллской почтовой конторы. Прежде чем распечатать письмо, я выразил подобающее случаю удивление, всплеснув руками. Стало быть, старик приехал в Англию, чтобы теперь уже наверняка стать Нельсоном, либо направлялся в Данию, чтобы там снова сделаться Нильсеном. Так или иначе, Нельсон (Нильсен) вне тропиков – это было немыслимо! И все же он оказался здесь и просил меня его навестить.

Остановился он в пансионе на одной из площадей Бейсуотера – части города, прежние обитатели которой могли позволить себе праздное существование, а теперешние были вынуждены зарабатывать на жизнь. Кто-то посоветовал ему там поселиться. Я впервые посетил его типическим для Лондона январским днем – днем торжества четырех дьявольских стихий (холода, сырости, грязи и сажи) вкупе с особенной клейкостью воздуха, который, как нечистое платье, облипал самою душу человека. И все же, когда я приблизился к жилищу Нельсона, за прокопченной завесой лондонского тумана мне почудилось изнурительно-роскошное сверкание далекого голубого моря. Перед моими глазами всплыли крошечными пятнышками Семь островов, самый маленький из которых венчала высокая красная крыша бунгало. Это зримое воспоминание глубоко взволновало меня, и я постучал в дверь нетвердой рукой.

Старый Нельсон (или Нильсен) поднялся из-за стола, на котором лежала потрепанная папка, набитая какими-то бумагами, снял очки и пожал мне руку. Несколько секунд мы оба молчали, потом, заметив, что я выжидательно озираюсь, Нельсон пробормотал несколько слов (из которых я разобрал только «дочь» и «Гонконг»), опустил глаза и вздохнул.

Его усы по-прежнему торчали в стороны, хотя теперь совсем побелели. Старые щеки были мягко округлы и даже не лишены некоторого румянца: нечто детское, присущее Нельсоновой физиономии, удивительным образом сделалось гораздо заметнее, чем раньше. Его наружность, как и почерк, казалась одновременно инфантильной и старческой. Возраст Нельсона выдавало глуповато-беспокойное выражение морщинистого лба в сочетании с невинным взглядом круглых глаз – слабых, постоянно моргающих, водянистых… Или их заволокли слезы?

То, что старый Нельсон полностью обо всем осведомлен, явилось для меня открытием. Преодолев первоначальную неловкость, он заговорил свободнее. Лишь время от времени мне приходилось задавать ему вопросы, если он внезапно замолкал, сцепив руки на своем жилете. Видя его в этой позе, я вспоминал, как в пору, которая ушла в далекое прошлое, он сидел точно так же на восточной веранде, тихо беседуя со мной и раздувая щеки. Сейчас старый Нельсон говорил рассудительным и немного тревожным тоном:

– Нет-нет, первые несколько недель мы ни о чем не знали. Откуда нам было знать в нашей-то глуши? Почтовые пароходы не останавливаются на Семи островах. Но однажды я на своем паруснике отправился на Банку, чтобы проверить, нет ли для меня писем. Там мне попалась в руки голландская газета. Под рубрикой морских новостей сообщалось, что английский бриг «Бонито» сел на мель неподалеку от макасарского рейда. Больше ничего. Я привез газету домой и показал Фрейе. В ней вдруг встрепенулись прежние силы. «Никогда, – кричит, – его не прощу!» – «Но, милая, – говорю я, – ты же разумная девушка. Даже самые умелые моряки, случается, теряют свои корабли. Лучше скажи мне, что приключилось с твоим здоровьем». Я стал беспокоиться из-за ее болезненного вида. О том, чтобы поехать в Сингапур, она до той поры и слышать не хотела. Однако такая разумная девочка не может долго упрямиться. «Поступайте как знаете, папа», – сказала она. Дело оказалось не из легких. Пришлось ловить пароход в море, и все-таки я благополучно ее перевез. Там, в городе, конечно, доктора. Жар. Анемия. Слегла в постель. Две или три женщины были к ней очень добры. А потом в газетах, разумеется, пропечатали всю историю. Она прочла, лежа на кушетке, возвратила газету мне, прошептала: «Хемскирк», – и потеряла сознание.

Довольно долго Нельсон смотрел на меня, моргая, и ему на глаза опять набежали слезы.

– На следующий день, – снова заговорил он, уже без всякой эмоции в голосе, – ей стало лучше, и мы долго разговаривали. Она мне все рассказала.