Сердце тьмы

Я же, зная психологию Шульца, не сомневался в правдивости его слов, однако был, признаюсь, потрясен. Вот как вероломная судьба отплатила человеку за благородный порыв! Я чувствовал себя в некотором роде соучастником преступления, поскольку, когда Джеспер нанимал Шульца, мне не удалось этому помешать, хоть я и предостерегал Эллена.

«Этот малый, по-видимому, помешался на своей истории, – писал мне мой друг. – Пошел к Месману и рассказал, как однажды вечером какой-то белый проходимец, живущий среди местных на той реке, напоил его джином, а потом стал над ним смеяться из-за того, что у него никогда нет денег. Уверяя нас, будто он честный человек, которому следует верить, Шульц заявил, что всякий раз, когда глотнет лишнего, начинает воровать. В ту ночь он, дескать, взошел на борт, не испытывая ни малейших угрызений совести, погрузил все винтовки одну за другой в подошедшее каноэ, и за каждую получил по десять долларов. На другой день Шульц разболелся от стыда и горя, но ему не хватило мужества признаться в совершенном преступлении своему благодетелю. Когда канонерка остановила их судно, он, предчувствуя ужасные последствия, готов был умереть – и умер бы с радостью, если бы ценою своей жизни мог возвратить винтовки на борт. Он ничего не сказал Джесперу в надежде, что бриг скоро отпустят, но вышло иначе: капитана задержали на борту канонерской лодки. Тогда с отчаяния Шульц хотел наложить на себя руки, но решил, что не имеет права умирать, пока не раскроет правды. “Я честный человек! Я честный человек! – повторял он голосом, от которого слезы наворачивались нам на глаза. – И вы должны мне верить, если я говорю, что я вор! Подлый, низкий, хитрый вор! Таким я становлюсь, стоит мне выпить стакан или два. Отведите меня куда-нибудь, где бы я мог показать все это под присягой”. Мы с трудом растолковали ему, что его история ничем не поможет Джесперу: ни один голландский суд, если уж англичанин-торговец попал к нему в руки, не удовлетворится таким объяснением. Да и где взять доказательства? Шульц принялся было рвать на себе волосы, но потом вдруг успокоился, сказал: “Тогда прощайте, господа”, – и вышел из комнаты такой сокрушенный, будто у него едва хватало сил, чтобы передвигать ноги. Ночью он совершил самоубийство: перерезал себе горло в доме полукровки, у которого поселился, когда сошел на берег».

«А ведь оно, это самое горло, – с содроганием подумал я, – издавало мягкие, вкрадчивые, чарующие, хотя и мужественные, звуки, так легко вызвавшие сострадание Джеспера и участие Фрейи!» Кто бы мог предположить, какой конец ждет ласкового Шульца с его наивной склонностью прикарманивать все, что плохо лежит. Ведь она, эта склонность, даже у тех, кто от нее страдал, никогда не вызывала ничего, кроме брани сквозь смех, – с такой абсурдной честностью он в ней признавался. Нет, он и в самом деле был невозможен. Его уделом, казалось, должно было стать полуголодное существование безобидного нежноглазого бродяги на краю цивилизации – существование, полное загадок, но отнюдь не трагедий. Случается, что ирония судьбы, которую иные мудрецы усматривают в поворотах наших жизней, перерастает в грубую и жестокую насмешку.

Покачав головой над бедным Шульцем, я стал дальше читать письмо моего друга. В нем сообщалось о том, как обитатели ближайших деревень постепенно разграбили бриг, который приобретал все более плачевный вид, пока не превратился в наводящую ужас серую развалину. Джеспер таял с каждым днем: похожий на тень, с жутковатым блеском в глазах и застывшей слабой улыбкой он каждое утро рубленым шагом проходил по набережной к одинокой песчаной косе, где и сидел до вечера, глядя на гибнущий корабль с таким напряжением, словно ждал, что кто-то подаст ему оттуда знак. Месманы, насколько могли, заботились о нем. Дело «Бонито» перенаправили в Батавию[24], где ему, несомненно, было суждено навеки затеряться в бумажном тумане… Все это я прочел с болью в сердце. Что же до рьяного лейтенанта Хемскирка, то начальство, пусть и неофициально, одобрило проявленное им служебное рвение. Это, однако, не смягчило мрачной болезненности его самолюбивой натуры. После происшествия он отправился на Молуккские острова…

В конце своей громоздкой эпистолы, пересказав мне все новости за последние полгода (не меньше), мой добросердечный друг писал: «Пару месяцев назад сюда наведался старый Нельсон. Приплыл с Явы почтовым пароходом. Решил, наверное, проведать Месмана. А вообще это был довольно странный визит – очень уж короткий: приехать в такую даль всего на четыре дня! Остановился старик в “Оранжевом доме”, ничем особенным не занимался. Побыл немного, да и сел на пароход, который шел на юг. Помнится, одно время поговаривали, будто Эллен неравнодушен к Нельсоновой дочке. Она воспитывалась у миссис Харли, а потом перебралась жить к отцу на остров. Ты, конечно, помнишь старого Нельсона…»