Серебряная клятва

Шире белая рука распахивает окно, устремляется взгляд в серое небо, по которому бегут быстрые клочья туч. Ветер близкой бури отчетливо доносит сказанное:

– Врага нашего, воеводу Грайно – умертвить. Он не достоин суда и слова государева, такова наша воля.

Грайно. Имя – что воронов крик.

Падают первые хлопья снега. И улетает птица, и провожает ее холодный взор.

– Такова… моя… воля.

Бежит дрожь по покатым плечам – и белая фигура, знакомая фигура, уходит прочь, запахнув одежды. Кажется, плачет, по крайней мере, то и дело подносит дрожащие руки к лицу и шепчет не пойми кому: «Поберегись, солнце, поберегись…» Скоро в коридоре остается гулять только ветер. И звенят-плачут стекла, точно жалуясь ему: «Беда, беда какая-то стряслась!» Подхватывает ветер алое перо и уносит прочь.

Никак, никак теперь не вылезти из стенной ниши. А Зилько все не появляется, да уже и забыт Зилько. Нет веселых пряток. Есть неясный ужас. А еще начинается гроза.

И гроза эта будит.

* * *

Она заблуждалась насчет кольчуг: может, и защитят от пуль, но не от когтей. Сияющая птица, бог знает откуда прянув вперед, упала на грудь, с яростным клекотом толкнула, впилась – и жалобно зазвенели металлические колечки, осыпаясь гроздьями.

– Уйди! – взвизгнула ослепленная Лусиль, и второй удар когтей пришелся по лицу. Оно вспыхнуло, слава богу, удалось вовремя зажмуриться, но кожу на правой щеке точно раскроили.

Может, и так, Лусиль не видела. Она ничего не поняла: ноги предали, подогнулись – и огонь затопил даже мир под сомкнутыми веками, снова голова ударилась о камни от падения. Птица не была большой, это единственное, что Лусиль осознала. Не больше крупного павлина – изящная, небойцовая. Но она орала – орала и обжигала, вспарывала когтями-лезвиями везде, где доставала, пыталась достать клювами выше – по щекам, по глазам. Лусиль билась, каталась хуже собаки, надеясь придавить мерзкое существо или свернуть ему хоть одну шею, отворачивалась до хруста в позвонках и получала удары в виски. Пальцы соскальзывали с раскаленных перьев, все попытки перевернуться встречали новые раны, в ушах стучало от крика, резкого, как визг пилы, и гулкого, как колокольный звон. Точно кричало само небо. Сами камни. Сам город.

«Самозванка! Самозванка! Самозванка!»

Лусиль дернулась в очередной раз, силясь увернуться, но клювы были близко. Когти разодрали уже почти всю верхнюю часть кольчуги, губы стали соленые от крови, из носа она тоже шла. Лусиль понимала: нужно и самой кричать, звать на помощь, неважно кого, хоть своих, хоть чужих. Но ужас сковал ее сильнее боли, и после того первого визга из горла вырывались только хрипы. Пальцы тряслись, липкие, горячие.

Тварь ненавидела ее – Лусиль это чувствовала, чувствовала все острее, точно ненависть была ядом на клювах и когтях. Ненавидела за то, что явилась без приглашения, ненавидела за то, что обидела мальчишку, ненавидела за лежащую стрельчиху, но пуще всего…

«Самозванка! Самозванка!» – птица завопила вслух, на всю башню, долбанула клювом Лусиль в переносицу, и та наконец очнулась, тоже завизжала, потеряла последнее мужество и попыталась закрыть ладонями лицо.

– Отстань от меня! – Дернулась, тщетно. – Отстань! Отпусти!

Она не понимала, почему не может сбросить такое маленькое создание, не понимала, почему словно скована, не понимала, почему никак не поднимется, не швырнет мерзость в стену или под ноги, не раздавит… а еще страшнее было не понимать другое.

Почему она кричит?

– Самозванка! Самозванка поганая! – Уже не один голос, а тысячи древних голосов, возможно, проклинающих тысячи более древних властителей.

– Боже, боже! – Кто-то еще бежал к ней, топая по камням, а птица все бесновалась. Когти вспороли Лусиль плечо, порвали цепочку с лунницей, дернули…

– Нет! – взмолилась Лусиль, ощущая горячий ток крови по груди и животу, скрючивая пальцы, на которые один за другим сыпались удары клювов. – Я… я не…

– Королевна! – закричал туманно знакомый голос издали, но еще раньше раздался другой, ближе – тоненький, сердитый:

– Оставь ее, хватит, хватит, не трогай, не убивай, нельзя!

Этот голос она тоже знала.