Серебряная клятва

Прежняя тоска – по Янгреду и его офицерам, по вере в победу, по ощущению, что спина прикрыта и так будет всегда – терзала уже меньше. Она обессмыслилась: мертвые не знают печали, а Хельмо до смерти оставалось две-три атаки. Может, лежа в крови на поле боя, он еще раз вспомнит какие-то подвиги и надежды, солнце и дядино благословение, улыбки огня, поцелуи русалок, костры, звезды… А может, не успеет – тем лучше. Жаль, кое-что все же не вышло… Черный Пес. Когда Хельмо погибнет, некому будет исполнить обещание. Удивительно, что, чуя это, пират еще не сбежал, не пробрался в город тайно, не перешел на сторону Самозванки и, более того, лично застрелил двоих из отряда, попытавшихся так поступить. Что-то держало его рядом. Держало всех. Сколько непостижимых верных душ обрел Хельмо за поход – первый, последний. Некоторые души он под конец потерял, свою тоже, но тут – сам виноват.

«Псы… странные они, – зазвучали в голове чьи-то давние слова. – Местами будто люди. Верные до слепоты. Этот вон даже веревку не рвал». Веревку. Не рвал. Что за глупый пес… Это про капитана Вольницы было? Про Бума?

Или…

Незаметно Хельмо увяз в топкой дреме; ноющие от сырости раны не смогли помешать этому. Путались мысли, ускользали звуки. Прошлую ночь он не спал, до этого спал пару часов. Близился настоящий сон, вечный.

Надо было только подождать.

* * *

Придавил плечи груз, трясутся губы, дышать трудно. А знакомый палаш дрожит в руках, играет серебром на стылом уличном свету. За воротами кто-то воет.

– Я думаю, он был бы рад отдать это тебе. – Тяжелый голос, блеклый. – Может, мы не ладили, но он тебя любил, за то я благодарен. Пусть спит с миром, а ты – владей.

Дядя стоит напротив, осунувшийся и хмурый, хотя о чем ему горевать? Не оплакивать же Грайно, впору, скорее, смеяться. Размышляя так, Хельмо впервые в жизни не радуется ласке, от которой отвык, до тошноты хочет оказаться подальше, забиться в угол, заткнуть уши. Но ведь палаш… дядя принес палаш. Хоть какую память.

– Я бы… только если бы он сам отдал… – лепечет Хельмо и пытается вернуть оружие. Но дядя уже спрятал руки за спину и словно злится:

– Хочешь, чтобы я у царя спросил разрешения? Так ведь спрошу. Царь наверняка знает, чего бы твой наставник хотел. Он о нем все знает, все.

Нехорошо он сузил глаза, а вот складки в углах рта не гневные – горестные. Ясно: Вайго, конечно, Вайго. Не думал дядя, что гибель Грайно станет не освобождением от прежних бед, а началом новых. Бранил, называя растратчиком и безумцем, не мог предугадать, что, как отберут у врага жизнь, сам дядя с большинством любимцев окажется в опале, под подозрением, отлучен от царя. Вот и мается теперь.

– Так берешь? – почти рычит, хотя рычать не умеет.

– Беру, – шепчет Хельмо, только чтобы кому-то из них двоих полегчало.

И дядя выдыхает:

– Славно. Носи с честью.

Хельмо прижимает оружие к себе, бережно убрав в украшенные бледной бирюзой ножны. Рукоять хорошо лежит в руке, будто палаш родной, будто ковался для Хельмо. От этого только хуже. Не ребенок, нельзя плакать, но первая слеза бежит по щеке и жжется. Как теперь жить, кто учить будет?