Серебряная клятва

– Пойду я, свет мой. – Хинсдро, кажется, понимает, треплет по плечу. – Царь меня к себе наконец зовет… может, смягчился. А может, я его утешу чем, не знаю.

Утешить… как его утешить? И надо ли? Хельмо снится: когда дядя уходит, в укутанную черным плащом спину летят отчаянные слова, почти крик:

– Дядя, Грайно не отпели! Я знаю, не отпели и на болоте оставили. Почему? Ведь выяснили, что никакого заговора он не устраивал, нет, это против него…

Дядя оборачивается резко, зыркает колюче. Вокруг ярких глаз особенно хорошо видны болезненные тени. Точно болотные огоньки глядят из трясины и велят: «Молчи».

– Куда лезешь… царь сам решил! – Голос срывается опять на рык. – Царь решил, слышишь, ты? – взблескивают глаза. – Не я, где мне? Или хочешь, чтобы и это спросил?

И чудится вдруг, будто сам дядя вот-вот завоет не то от страха, не то от горя. Хельмо не отступает, но потупляется, крепче прижимает к себе ножны. Он не ощущает себя на свои тринадцать, словно стал снова ребенком, едва научившимся ходить и говорить.

– Нет… нет, дядя. Не надо. И… я знаю. Тяжело тебе. Прости.

– И ты. – Дядя тоже спохватился, устыдился, видно. – И ты, Хельмо, зря я…

Но Хельмо все понимает.

Царь едва оправился от лихорадки – и почти все время молчит, не пирует, не смотрит войска. Не принимает послов, редко выходит к народу. Теперь никто и сам не хочет говорить с царем лишний раз. Хотя Грайно Грозный умер, Вайго Властный словно забрал себе его прозвище. Боятся его как никогда прежде, ведь жалеть не дает. Только Грайно давал. И жене, еще живой, но замкнувшейся и подурневшей. Но с женой тоже все неладно.

– Пойду… – дядя, хромая, скрывается за воротами.

Покинутый, Хельмо во сне прижимается подбородком к рукояти чужого палаша.

И просыпается наяву, когда холодная сталь касается его щеки.

* * *

– Я пришел за твоей головой.

Ни вскочить, ни даже понять что-то он не успел – блеснули в сумраке желтые глаза. Удар раскроил мятые покрывала на месте, с которого Хельмо шарахнулся прочь, в ушах зазвенело: лезвие широкого меча наскочило на червленый щит. Закололо в висках, но, превозмогая дурноту, Хельмо перекатился по траве в поисках хоть какого-то оружия.

– Стой!

Враг – железнокрылый – заставил его прянуть в сторону, противоположную той, где были палаш и пистолет. Прежде чем его бы настигли, Хельмо схватил знамя на металлическом древке, вскинул почти наудачу. Клинок лязгнул по железу. Хельмо напряг руки, вскочил, опять отпрянул, выпрямился, судорожно вздохнув. Железнокрылый смотрел пристально, исподлобья – широко расставленные дикие глаза на лице цвета меди.

– Не кричишь… – протянул он на чистом солнечном наречии. – Не зовешь своих.

Хельмо, лихорадочно оценивавший его сложение и наличие другого оружия, начал подступать. Железнокрылый, явно насмехаясь, шагнул назад. К счастью, пистолета у него не было: дикари, как ни боролись с ними лунные, почти не признавали огнестрел. Они любили пускать кровь, и чем больше, тем лучше. Особенно в поединках один на один.

– Раз ты здесь, в лагере кипит бой, – наконец произнес Хельмо. Немигающие глаза с кривыми зрачками буравили его. – Так к чему звать тех, у кого полно забот?