Серебряная клятва

Ударил гром, и опять взорвалась болью голова. «Заслужил, заслужил!» – слово разбилось на осколки. Хельмо сжал виски, согнулся, но все же увидел: Цу взревел, выронил меч, схватился за плечо – и упал ничком. Его доспех пробила пуля. Пылающие глаза наконец закрылись, тело обмякло, и только рот все сводило судорогой ярости.

Хельмо медленно повернулся, не в силах даже разогнуться. Янгред стоял у входа в шатер, перезаряжая пистолет. Взгляда он не поднимал, отросшие волосы закрывали лицо. За спиной, в небе, бесновалась пожирающая серая буря. Кто-то кричал. Шумел. Бежал.

– Ты? – только и произнесли губы, соленые, разбитые. – Ты здесь…

Янгред не откликнулся – казалось, он не видел ни того, в кого стрелял, ни того, кого спас, а был занят только оружием. Руки подрагивали. Глаза горели. Наконец он закончил и медленно, как-то нетвердо вернул оружие на пояс. И сделал шаг вперед.

Хельмо не ринулся навстречу – не смог, нет, не посмел. Зачем? Он ведь понял, что грезит наяву, что дикарь отправил его во Тьму и пожирает плоть. Янгредом либо обернулись Полчища, либо тьма поглотила его раньше, поглотила и привела в последний раз. Мол, поговорите. Объяснитесь. Простите друг другу обиды. Но он – предатель – не имел права на эту милость. Он даже выпрямиться не мог, так болела голова, а постепенно боль, как огонь по щепке, расползалась по всему телу. В глазах вскипали слезы.

Янгред подошел еще немного. Поднял взгляд. Во тьме раздалось хриплое, неверящее:

– Хельмо?.. – увереннее, мягче. – Хельмо… я успел.

Нет. Ноги все-таки предали, бок пришлось закрыть дрожащими пальцами. Хватая ртом холодный воздух, он начал оседать подле Цу, зажмурил глаза. Но, как и когда-то, ему не позволили упасть. Янгред был уже рядом, поднял за плечи, поддержал. Видя, что этого мало, – обнял, окутав острым запахом пороха и ливня.

– Нет, нет, не смей умирать… не смей, рано, рано.

Хельмо глухо засмеялся. Так он не знает? За смехом с губ слетел стон, тьма надвинулась и разлилась в крови, и, пересиливая себя, Хельмо отпрянул, забормотал:

– Я уже не знаю, как… просить прощения. Правда, не знаю, мне даже себя не простить. Иди… своей дорогой, мой мертвый друг.

Разговор в Адре, померкшая ложь вспыхнули в сознании по новой, по телу пробежала судорога. Хельмо поднял голову, увидел, что Янгред не сводит с него расширенных, потемневших глаз, и попытался сказать еще хоть что-то. Чего не сказал. О чем очень жалел.

«Мне не хватало тебя».

«Я не хотел, чтобы мы умирали».

«И пусть твои кости услышат птиц».

Вместо этого он опять стал падать, а слезы и кровь потекли по лицу. Янгред снова сжал его плечи, но руки казались слишком тяжелыми и сами тянули вниз.

– Нет. – Голос звучал издалека, звучал странно из-за ненужной, пустой тревоги. – Нет, Хельмо, нет, слушай меня, слушай! Я здесь! Мы все! Мы не уйдем…

– Моя клятва… – шепнул он. – Я…

Ладони казались все тяжелее, в них не получалось впиться. Бок разрывался, мир гудел, шатер заваливался куда-то. И Хельмо сдался – смежил залитые алым веки, больше не вглядывался в того, кто возвышался над ним и даже в кромешном мраке походил на огненного – чужого – бога. А потом бог этот наклонился.

– Я же говорил. – Его прижали ближе, но не остановили падения. Затылка коснулась сырая трава. – Нет. Я дойду с вами. С тобой. До конца. Слово чести. Теперь это… наш дом.

Наш.

Тьма, сомкнувшаяся с эхом собственных слов, была теплой и спасительной. И в ней Хельмо остался один.

* * *

Пусть нарушенное слово солнечного воеводы было золотым, сдержанное слово огненного командующего – серебряное – оказалось дороже. Мчатся во вспышках молний конники, бежит пехота, а в небе воет буря. Башни все в огнях и пламени, грохочут пушки. Кидаются друг на друга люди, крылатые и бескрылые.

У королевны были высокие ставки – правда и приданое.

У воеводы Дома Солнца выше – родина и честь.

Но она так и не замкнула кольцо, а он не смог окружить ее, потому лишь, что пощадил дикаря и пожелал обменять.

Едва одолев боль, со списком своих солдат он послал Луноликой слова: «Бери кого хочешь для защиты, но приходи сама, это твой крылатый пес». И она приняла горькую дерзость. Пришла. А он, сам того не осознав, вдруг окликнул ее по настоящему имени.

– Сира? Так это… ты?