Серебряная клятва

Больно отдаются простые слова, тем больше, когда за ними следует упрек:

– Ты вон все равно женишься, тебе с молодкой уже не до него. Все видят.

Все. А главное, он сам. Но глаза, эти глаза… светлые, на иноземный манер подведенные, незлые, но дерзкие… глаза хозяина. Хозяина, который и не помнит, как был чумазым рабом.

– На роду, – голос Хинсдро пока верен, и на верхней ступени крыльца он возвышается гордо, – никому ничего не написано, кроме царевичей. Не понимаю я, о чем ты.

Усмехается Грайно, оглаживает тонкие усы. Внизу стоит, а глядит свысока.

– Брось, – тона не повышает, ласков даже, мол, «Сам подумай». – Видишь же, он подле стрельцов вечно шатается, интересуется…

Как и многие дворовые мальчишки. Или все же нет, чаще? И сейчас ведь где-то там, возле пушек играет. Не во что попало, а в войну.

– А что, ты его хочешь… – Тут Грайно фыркает, наступает, – за книги посадить? И за счеты? Не в Думу же его прочишь? А то, может, в монахи? – Смеется, не презрительно, а заливисто, словно дитя. Представить не может такой судьбы для мужика.

– Кто знает, он еще мал… – Но голос предает все же, падает немного. И Грайно ловит это, шагает ступенькой выше. Напоминает прохладно и деловито:

– Не опоздай, вот мой совет. В этом возрасте начинается ратное ученичество, и я повторю: родители хотели для него именно этого. И… – он медлит, – Вайго хочет. Он обе ветки вашего рода любит, и головастую, и боевую. Но любит порознь. Прими это.

В волосах его васильковый бабий венок, ухмылка – наглая. И не удержаться:

– А ты все свои желания прикрываешь желаниями царя? – Рвутся и дальше горькие вопросы. – И почему так жаждешь, чтоб и Хельмо однажды сложил голову? Что не уймешься-то никак? Мало тебе…

Темнеют глаза Грайно, раздуваются ноздри. И слова про царя его задели, и попрек насчет Элии. А ну как ударит? После пиров между думными и ратными случались и не такие ссоры, большинство царевых любимцев из тех, что с оружием, не гнушались за него схватиться. Впрочем, Грайно среди них был на особом счету не просто так, склоки чаще разнимал, чем затевал. Как и Хинсдро. За это они друг друга прежде уважали.

– Ладно, – опять вдруг улыбается воевода, щурится и словно уступает. – Ладно, правда, не мне решать… Но и не тебе. Ну давай спросим, что ли? Эге-ей! Хельмо!

И он, вдруг стремительно и грациозно развернувшись, первым шагает с крыльца – навстречу забежавшему во двор мальчику, что тащит под мышкой деревянный меч. А тот, ошалело замерев, роняет игрушку и поднимает огромные глаза. Не со страхом, нет.