Серебряная клятва

«К лучшему ведь, – отдалась в голове горькая мысль. – Не видит она тебя такого – злобного, седого да трясущегося. Не за такого замуж шла».

Хинсдро зарычал. Сгорбился, сжал голову руками и стал тихо молиться.

«Пустое, пустое…»

Глумливый шепот, зародившийся в снах, все чаще звучал и наяву, особенно в этом кабинете – просачивался в виски, занимал постепенно всю голову. Почти такой же чудовищный, как шепотки на улице и в понурой Думе, где, похоже, тоже уже размышляли. Не зря ли когда-то развязали Хинсдро руки, встали за его спину? Не зря ли порадовались тому, что черный боярский петух заклевал красного воеводского? Есть ли у черного петуха шпоры, выстоит ли он против белой лисицы, повадившейся в курятник?

«А может, перевешать их, а? Пока не поздно? Старые все да зубастые, каждый родовит, сбросят тебя и заменят рано или поздно. Лучше найти молодых да льстивых, и всех, всех к ногтю…»

Хинсдро вскочил, заметался. Он почти ненавидел себя, но думал, думал о соратниках, с которыми не разлучался последние десять, а то и больше лет. Ярго с глазами зелеными как клен и волосами дикарски рыжими – тот, кто находил веское слово даже против лукавого героя, а по юности и бил его в кулачных поединках. Он полон сил и кажется намного моложе своих пятидесяти. Узколицый Гдоно, всегда знающий, что кто думает, а собственные мысли держащий впотьмах, – не он ли заявил «Лихое задумал царь» за неделю до пожара? Сейхо, отец сразу нескольких воевод, именно из его могучей глотки вырвалось: «Ну, будем дом защищать али как черви хорониться?» – после которого многие асковантцы достали припрятанное оружие. Штрайдо, Фелоро, Васко, Егуно… Велика Дума, ни разу еще не подвела – ни когда не было денег и хлеба, ни когда их пришлось заново делить меж одичалым народом. Нет здесь распрей со времен, как нет красного петуха. А теперь?

«Теперь страшнее будут распри. Потому что в тихой траве змея незаметнее. И потому что не Вайго ты – никто тебя не любит, только слушаются».

Мысль была что оплеуха обугленной рукой. Опустел ум, и, замерев в центре кабинета, Хинсдро вскинул голову, а голубые глаза с холеного лица, оттененного золотой гривой, брезгливо на него уставились. Парадная парсуна Вайго уцелела в пожаре – и заняла место в новом кабинете. Не удалось выяснить, кто ее принес, кто повесил, ну не сама же пришла? Казалось, она останется навечно. Руки дрожали, стоило тронуть витую виноградную раму. Она была словно зачарована, нет, проклята. Порой – на закате или в густом сумраке ночи – казалось, что парсуна сочится тьмой: угольная дымка лезла из глаз Вайго, из солнечного знака на его шее, из идиллического пейзажа за спиной. Хинсдро скривился. Мракобесие, ересь.

«Король-Солнце» – звали Вайго соседи. Хинсдро это помнил, как помнил, что Король-Солнце всегда был дик и неукротим. Палящее солнце воплотилось в нем – громкоголосом, жадном до крови и развлечений, вечно любопытствующем направо и налево: что у кого перенять, кого подчинить клинком или обаянием, а чаще – всем вместе. Вайго был, несомненно, неглуп и силен, только вот… Страстолюбец. Так о нем говорили? Так. Это касалось и войн, и пиров, и людей. Что бы Вайго ни делал – убивал ли, награждал, любил – в этом была страсть. Отпустить полюбившегося предателя он мог только мертвым, прощать не умел, а уж если любимое создание чего-то хотело или от чего-то страдало, – разбивался, лишь бы помочь. Дурно для царя. Не имеет царь права на любимых созданий.

Хинсдро вгляделся в полные выразительные губы Вайго и натянуто усмехнулся, рисуя в воздухе солнечный знак. Пропади пропадом, царюшка, пропади. Все-то ходил на службы, раздавал храмам земли, вокруг некоторых монастырей росли целые города с ремесленными слободами. Попы, не избалованные его прижимистым предшественником, прощали страстолюбца, сильно не корили за разгулы и блуд, отпускали грехи. А потом снова все те же бесовские руки опускали на его голову васильковый венок.