Серебряная клятва

Да, все к тому шло. Что Вайго сгорит, что, пытаясь совладать с внутренним пламенем, призовет настоящее. Это стоило предугадать в день, когда под ливнем, смешанным с колючим снегом, осеняемый летучими вспышками молний, Вайго рыдал по-вдовьи, если бы Белая Вдова имела рокочущий голос раненого зверя. Царь пробыл в горячке до прихода Зеленой Сестрицы, потом ожил. Ожил ли? Рядом было страшно, хотя он осунулся, поблек, притих. Но было. Не ошибся Гдоно, уже клокотала в нем отрава. Проклятье. Лучше бы сдох прямо там, в лесу, некоторые ведь моментально мрут от горя, гаснут, словно задутые свечи. И никаких бы Самозванок, никаких крылатых тварей. Дрянь Лусиль. Дрянь бесноватая, недавно, забавляясь, послала ведь в столицу «приветственный дар» – голову одного из воевод Первого ополчения. Старшего сына Сейхо, с вырванным языком и глазами, полными копошащихся червей.

Хинсдро отвернулся от парсуны. Казалось, за спиной тут же сгустились тени.

– Людоеды вот-вот доберутся и до нас… – хрипло прошептал он, – ты заплатишь, даже если уже растворился во Тьме. Слышишь?

Но обернуться он не решился и быстро, как только мог, покинул кабинет.

На балконе в церемониальной палате он почувствовал себя чуть спокойнее, увидев, как засыпает Ас-Ковант: обходчики зажигали золотистые фонари, серебристо-сизые витки дыма поднимались из труб, точно любопытные собачьи носы. Нежно зеленели деревья, а где-то и цвели бело-розовой лунью. В городе пока не знали ни голода, ни настоящего страха, он разве что опустел: многие пригодные к службе мужчины, да и некоторые женщины, были далеко. Сражались или умирали. Хинсдро надеялся, что пока эти слова все же не значат одно и то же.

Башни достроили в срок. Копали дополнительный ров. Все больше пушек тащили на оборонные башни, запасали воду и снедь. Ас-Ковант готовили к осаде. Больше всего Хинсдро опасался голодных, водяных, соляных – любых бунтов, связанных с тем, что людям чего-то не хватает, потому велел забивать склады до отказа. Всех прокормит. Только вот что делать, если людям не хватает не зерна, а веры во что-то, кроме безмолвного Бога, во что-то поближе? Впрочем, вскоре стоило объявить о «великом посольстве» Хельмо. Вот же он, спаситель, вот надежда страны. Боже… тошнотворная сказочка. И с душком, судя по скверному началу.

Из-за ироничного совпадения: стоило явиться Хельмо, как Инада взбунтовалась, – думать о племяннике стало еще тяжелее. Вряд ли, конечно, он был виноват, скорее, недостаточно устрашил обнаглевший город. Смелость родительская, да, а вот их крепкого кулака да ядовитых зубов не досталось. Что-то в нем было неправильным всегда, зато такие – странные, если не сказать хлеще, юродивые – почему-то нередко завоевывают и удачу, и Господню, и народную любовь. Как ни сердился Хинсдро, не признавать тяги к Хельмо среди ратников и не только, он не мог. Тсино вон потянулся навстречу сразу, а Тсино в людях не ошибается, даром что птенец. Тсино. Вот кто мог бы сейчас все сделать лучше, всегда делал. С этой мыслью Хинсдро, кинув на город последний взгляд, затворил балконные двери.

Сын был там, где ему и подобало быть, – в комнате: сидя со свечой у окна, читал толстую, с широкими квадратными страницами, книгу. Судя по гравюрам, изображающим построение полков, – что-то по тактике. Хмурился, совсем как Хельмо, – перенял даже это. Кидалось в глаза и другое: вчера, когда Тсино обреза́ли волосы, он велел подстричь себя как «братика». Мягкие пряди открывали теперь лоб и обрамляли лицо, чуть не достигая плеч.

– Не пора ли тебе спать, свет мой? – спросил Хинсдро, кашлянув и постаравшись сделать голос безмятежным.

Тсино поднял глаза, поерзал, разминая шею.

– Нужно дочитать раздел, – наконец ответил он не терпящим возражений тоном.

Хинсдро пожал плечами:

– Нужно – значит, нужно. Но не засиживайся.

Тсино кивнул, положил книгу на подоконник и поджал ноги, освобождая на длинной, крытой барсовой шкурой лавке немного места. Хинсдро улыбнулся, пересек небольшую опочивальню, приблизился и сел. Глубоко вдохнул: даже пахло тут… недворцово. Деревом от обшивки, травами, которые сын любил вешать по углам, медом и вишней – от стоящей здесь же, на подоконнике, чашки с взваром. Хинсдро эта комната всегда казалась другим миром: отсюда рано пропали игрушки, а вот мебели не прибавилось; от любых каменных безделушек Тсино отказался, зовя их промозглыми; все, что можно, забил книгами и свечами… какая-то келья монаха. И тоже ведь напоминает о Хельмо, у него в старом родительском тереме примерно так же, разве что всюду гуляют сквозняки.

Тсино не спешил поддерживать разговор, даже не спросил «Зачем ты тут?». Судя по отсутствующему взору, он думал о стороннем – может, о своей науке. Если и так, менее наблюдательным он не стал.

– Ты печальный, – произнес он наконец. – Что-нибудь случилось?

– Ничего нового, может, потому я действительно печалюсь, – откликнулся Хинсдро, блуждая взглядом по расписному своду: сплошь солнца, ветви яблонь, золотисто-лиловые птицы. Посмотрел на сына: – А что мне расскажешь ты? Чем сегодня занимался?