Картинки удивили меня раньше всего тем, что все они были какие-то маленькие, всюду были сказки, побасенки, поговорочки, присказки. Все было нарисовано как-то особенно – размашисто, неаккуратно, сбивчиво, и в то же время без поправок, словно вот так именно – как будто путаясь и торопясь, точно на святки, чтобы к елке поспеть! – как раз так и дóлжно рисовать. Краски были резкие, смешливые, слишком горластые… но при этом они не шумели на очень маленьких кусочках бумаги – так что шуму получалось немного. Если бы не краски, то все это было бы похоже немного на узорные мятные прянички-фигурки… елка, козел, солдатик с пушкой… а с красками еще лучше: на ту крохотную модель Троице-Сергиевой крепости, к которой я когда-то был глубоко привязан. Игрушка, казалось, стояла за каждой такой картинкой в виде суфлера… и слышно было, точно расписное яичко, притаясь из-за рамки, шепчет этой картинке, подсказывая язвительным шепотом то самое, что сейчас страшно громко будет горланить знаменитый баритон. Но это было не очень знаменито… и очень скромно. Совсем все это было не так, как бывало на картиночках Елизаветы Бем.
Рядом был и пейзаж, который был прорисован крепким и глубоким черновато-коричневым контуром; внутри этих контуров лежала упрямо довольно неповоротливая краска, и не сразу можно было понять, что это вот – земля, лес, а это вот – облака, синева небес и летят гуси… Мать открыла крохотный каталог и прочла мне вполголоса (чуть ли не шепотом): „Панно для камина“… Я старательно, но удивленно посматривал на все эти неожиданности, замечал в глубине душевной, что все оно сплошь
ПОЛИВАНОВ Лев Иванович
«Всякий раз, когда я прикасаюсь к перу, чтобы им зачертить силуэт Поливанова, я отступаю; попытка наталкивается на почти непреоборимые трудности; очень легко подчеркнуть для писателя нечто типичное в человеке; отвлекшись от частностей, выявить это типичное; и невозможно почти зачертить тип готовый; попробуйте дать силуэты Сикстинской Мадонны иль микельанджеловского Моисея; тут фотография действует с большей легкостью, чем живописание публициста и даже художника слова. Вот первое признание о Поливанове; законченный тип иль портрет, нарисованный кистью великих художников, бурно вырвавшийся из рамы в жизнь быта Москвы, в нем сложивший себе свою раму; и в раме заживший; рама – дом Пегова, стоящий на углу Пречистенки и Малого Левшинского переулка.
Да, Лев Иванович поражал воображение: всех воспитанников (от приготовишек до восьмиклассников), продефилировавших мимо этой фигуры на протяжении минимум тридцати лет; ставши студентами, преподавателями, профессорами, артистами, они продолжали сбегаться к этому в собственной раме стоящему произведению Микель-Анджело; Лев Иванович поражал воображение преподавателей Поливановской гимназии; поражал воображение всех, приходящих с ним в конкретное соприкосновение.