Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

В это время у него побывала и молодая художница Лада Алексейчук[148], учившаяся в те годы на кинофакультете Нью-Йоркского университета, эмигрировав вместе с родителями-кинорежиссёрами: «Перед домом Алексеева на лужайке росло высокое дерево, в тени которого стоял элегантный старый белый стол со стульями… Это был высокий худощавый старик, одетый очень аккуратно и модно: в мягкие полотняные брюки и красивую белую рубаху. Говорил медленно, певуче, употребляя старомодные слова. Обращался ко мне на "ты", никогда не называл по имени, а говорил: "голубушка". Речь его была полна метафор. Но часто он терял нить рассуждений, надолго задумывался». Алексеев предложил ей денежную помощь: «Ты не стесняйся, – настаивал он, – мой учитель, сценограф Судейкин, меня очень материально поддерживал в молодости». Как-то он заговорил о Клер. «Показывая на фотографию молодой женщины в профиль, сказал: "Я очень любил её руки. Она была очень красивой. А когда она состарилась, как будто бы что-то потеряла".

Прямо возле двери, параллельно окну, "спиной" к двери стоял знаменитый игольчатый экран, а перед ним – деревянный станок для кинокамеры. Экран сам по себе выглядел как произведение искусства – серебристый, огромный, он был сделан явно с большой любовью.

– Знаешь, какой он тяжёлый? Нужно семь здоровенных мужчин, чтобы сдвинуть его с места.

– Мы всегда работали вместе, да я и не смог бы всё делать сам. У неё была замечательная память, и по технической части всем ведала она. Я рисовал, а она снимала. Я часто сбивался и мог сфотографировать разные рисунки на один и тот же кадрик.

На экране был "нарисован" натюрморт из геометрических фигур – конус, овал. Это была их незаконченная работа, и, хотя он не притрагивался к ней со дня смерти Клер, собирался её когда-нибудь закончить. Он одиноко жил среди привычных предметов, каждый из которых подчёркивал, что её нет и его тоже не станет. Он ел шоколадные конфеты, вслух перебирал воспоминания о прошедшей жизни и ждал в гости смерть».

Гораздо более близкими и в то же время напряжёнными стали отношениями Алексеева с дочерью.

«В течение всей моей жизни продолжался наш диалог с отцом… Мы всегда оставались душа с душою вместе, даже когда нас разделяли большие расстояния. Однажды вечером, уже к концу его жизни, мы остались вдвоём в его студии.

– Я хочу извиниться перед тобой, доченька! Иди ко мне на руки! – я села на его костлявые колени. Что за зрелище! Ему – 80, мне – почти 60.

– Я был плохим отцом тебе, дочка! – его глаза наполнились слезами. Я взяла его руку в свою и сказала:

– Я так никогда не думала. Ты сделал мне самый драгоценный подарок: ты научил меня работать, – желая увидеть его улыбку, я добавила: – Я имею в виду, что ты научил меня затачивать карандаш острой бритвой!»

Зима 1982 года выдалась длинной. Теперь Алексеев не писал дочери писем, но часто звонил. В свою последнюю весну он посетит заседание Фонда Юго в Коллеж де Франс – поприсутствует на презентации первой голографической картины Ги Фимене «Полёты птиц», представлявшей анимированные оригинальные фотографии Этьена-Жюля Маре.

Понимая, как отцу тяжело без близких – уже не было ни Саши-Александры, ни Этьена Раика, ни Клер, – Светлана закрывает свою галерею в Бостоне и в августе приезжает в Париж. Она хочет взять на себя юридические хлопоты, связанные с наследством Клер. Застала отца в «очень напряжённом и раздражённом состоянии». Прожила с ним неделю – готовила, помогала разбирать накопившиеся счета, приводила в порядок сад. Читали, гуляли и подолгу разговаривали. Каждый день после обеда отец рассказывал ей о наиболее важных событиях своей жизни. Они должны были прозвучать в будущем фильме на игольчатом экране. «В основе картины лежала история его собственной жизни. Каждый эпизод должен был сниматься как бы через рамку оконного стекла движущегося поезда». Говорили и о том, сколько денег для этого понадобится. Он давно подал заявку на грант в Министерство культуры, но деньги всё не приходили. Участвовать в работе над фильмом Светлане пришлось отказаться: она не могла оставить так надолго свою галерею. «По отцовскому тону я поняла, что мой отказ его очень расстроил».

У Жака Друэна сохранилось письмо к нему Алексеева, наполненное тоской по ушедшей Клер: «Париж, 2 января 1982 года. Дорогой друг, мадам Боде (редактор "Вестника") была так добра, что прислала мне Бюллетень с вашей исполненной благородства статьёй. Я очень хочу поблагодарить Вас за те чувства, с которыми я только что перечитал её. Я буду перечитывать её снова и снова в те моменты, которые высокомерные люди называют "депрессией", а простые люди "тоской". Ваши слова смягчают её. Спасибо. Помогите мне воздать должное Клер. Вы единственный в Канаде и в мире, кто знает, что мы изобрели и что Клер построила при моём участии. Это был первый совершенный игольчатый экран, которому она дала название NEC (новый экран). Свою работу она выполнила блестяще. Передайте жене мои наилучшие пожелания на Новый год, сделайте всё возможное, чтобы она была счастлива и гордилась вами.