Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

«Орёл», имевший четыре больших трюма, занялся коммерческими торговыми перевозками в водах Тихого и Индийского океанов. Когда дошли сведения о приходе к власти в Сибири и на Дальнем Востоке правительства адмирала Колчака, судно вернулось во Владивосток. Это было 30 декабря 1919 года. Судьба опять связала крейсер с морским училищем. «Морское училище, – пишет историк, – осталось последней боеспособной частью, верной режиму адмирала А.В. Колчака, который доживал последние дни. Правительственные войска Временного правительства переходили на сторону большевиков, с сопок спускались партизаны. Над учащимися морского училища и его преподавателями возникла реальная угроза. Надеяться на пощаду не приходилось».

М.А. Китицын, начальник морского училища, перед погрузкой издал приказ, в котором были такие строки: «Я не мыслю своего существования вне России, под властью каких бы партий она ни находилась… наш долг повелевает нам всё-таки и с ними (с этими партиями) продолжать нашу работу по воссозданию русского флота. Поэтому я рассматриваю наш уход как временное удаление без обеспечения права на существование нашим частям или хотя бы личностям, входящим в их состав».

Александр Александрович в воспоминаниях дал Китицыну любопытную характеристику: «Говорилось о его безграничной порядочности, хладнокровии и знании своего дела, и последняя компания это доказала. Красивый мужчина, он обычно появлялся на палубе справа по борту; его одиночество производило впечатление; согласно морским законам, оно являлось правом капитана и едва ли не его долгом».

Итак, «Орёл» вышел в свободные воды: с большим трудом капитан добился, чтобы ледокол очистил им выход из бухты Золотой Рог во льдах. Писатель Жозеф Кессель, тоже находившийся в эти дни во Владивостоке, не раз наблюдал подобные сцены, описанные им в повести «Сибирские ночи»: «ледокол, словно голодное чудище морское, неуклюже крушит ледяной панцирь, оставляя за собой шлейф чёрной, как смола, воды».

Ещё один современник Алексеева, бывший кадет В. Тархов, в мемуарах вспоминает: «Гардемарины были размещены в кормовом кубрике, а одна смена – в каютах бывшего 2-го класса. Всем были выданы койки, состоявшие из пробкового матраса и постельного белья. Каждый гардемарин получил по рундуку, где он хранил большой и малый чемоданы, а также свои личные вещи. Эти рундуки были так построены, что на них спала часть гардемарин, а остальные – в подвесных койках». Ранняя побудка, чай, гимнастика, подъём флага, караул и строевые вахты, дисциплина. Один из гардемаринов впоследствии писал: в плавании было трудно, приходилось стоять вахты, стол был однообразный, но не голодали. Денег у них было мало, сетует моряк, почти всё заработанное уходило на продовольствие… Шли в Японию. «Приветствую тебя, свободный океан!»

Японские торговые порты Цуруга и Модзи, далее Гонконг, Сингапур, Калькутта, Адаманские острова, Порт-Саид. Египет. Посмотрим на этот путь глазами нашего художника – его впечатления уникальны, не говоря о художественности описаний. Он и здесь больше доверяет снам и воображению, «не всегда близким к реальности, скорее к театру». «Я спрашивал себя: что лучше служит образчиком для других – мнимое или естественное?» «Мы выходили в свободные воды словно в затянувшемся сновидении… всё вздымалось, вздымалось, вздымалось, наклонялось, переворачивалось, затем обрушивалось вниз, чтобы потом, содрогнувшись, вновь взмыть вверх. Продолжительность вахты была удвоена. Вёдра переходили из рук в руки, мы вычерпывали воду из трюмов, куда она попадала через плохо залатанную щель». «Сбитый с толку сменой чередой вахт, нарядов и тревог», он потерял счёт времени; день, начавшийся на рейде у Цуруги, показался ему концом длинной ночи. Они простояли месяц.

Торговой порт Цуруга располагается на берегу залива Японского моря, на самом длинном по протяжённости южном японском острове Хонсю. Здесь морские воды не как обычно голубые, а беловато-серые или зеленоватые, что придаёт морю таинственности, столь близкой душе художника. Да ещё небольшие, многочисленные скалы. В. Тархов вспоминал – их в Японии большего всего удивляли деревья: «Нам не раз приходилось видеть в России японскую живопись, и мы думали, что японцы стилизуют природу, особенно деревья. Деревья у входа в бухту были именно такими, какими мы их видели на картинах».

«Япония, которую я, наконец, увидел, тотчас превратилась для меня в подобие воспоминания, в голос предков…» – это уже Алексеев. Более того, перед ним предстал «возвышенный образ Урала», вызванный близостью звучания названий: Цуруга – Урал. Бродя через месяц по улицам другого портового города – Модзи, на побережье острова Кюсю, он представлял себя в Англии Диккенса. Так пленили его домики с разбитыми на квадраты окошками, в которых уютно сиял жёлтый свет. «Отказ воспринимать всё как есть не мешал мне запоминать всё увиденное».