Серебро и золото

– Как вы узнали, ваша светлость?! – Всплескивает женщина руками, изображая удивление, граничащее с потрясением. Однако главным следствием ее пантомимы оказывается волна – медленное и плавное движение полных грудей, – и от этого фантастического зрелища у Людвига Кагена окончательно пресекается дыхание.

– Что?! – вот тут ее поднимает с постели уже не притворство, а самый настоящий испуг.

По-видимому, оседающий на пол Людо выглядит не лучшим образом, но видит весь этот ужас одна только Мара – сейчас Людо вспомнил, наконец, как ее зовут – а вот он, даже теряя сознание, едва ли не умирая, видит перед собой белое обильное тело, настолько гладкое и желанное, насколько он даже представить себе прежде не мог. И последнее, что захватывает взгляд Людо Кагена перед тем, как тьма беспамятства уносит его прочь из этого места и этого времени, это пышный венерин треугольник, заросший золотым мягким, вьющимся волосом…

– Значит, мне все-таки придется воевать с ним самому, – сегодня император не притворялся, он действительно чувствовал себя отвратительно, хотя погода стояла ясная, небо было безоблачным, и даже в сумрачных анфиладах дворца пропала вдруг та знобкая сырость, что поселилась в нем, казалось, навсегда.

– Полагаю, – осторожно высказал свое мнение кардинал Ратцингер. – Полагаю, вам этого не избежать.

– Думаешь, его послали за мной? – Хальдеберд смотрел исподлобья.

Выглядел он ужасно, возможно, впервые на памяти священника, представляясь, значительно старше своих лет. Однако ни наклоненная вперед голова с мощным нависающим над лицом лбом, ни сивые от седины кустистые брови – не могли скрыть всполохов, неожиданно озаривших темным огнем глаза императора. Но это было лишь жалкое отражение пожара, полыхавшего где-то там, в темных глубинах души Хальдеберда. В сердце его горел огонь ярости, бушевало смертоносное пламя ненависти, но над всей этой невероятной и ужасной мощью довлел почти животный ужас, совладать с которым с каждым днем становилось все труднее.

Священник понимал, о чем спрашивает старый император, но у него не было ответа. Вернее, тот ответ, который он мог бы теперь предложить Хальдеберду, вряд ли удовлетворит Василиска, а гневить коронованного демона никак не входило в планы кардинала Ратцингера. Вероятно, он был плохим христианином, но, с другой стороны, все, что делал кардинал, он делал для конечного торжества веры. А быть царедворцем и не потакать капризам и желаниям властителя, так лучше уж запереться в монастыре и вовсе не соваться в дела мирские. В конце концов, для того и существует монашество, но он–то выбрал иной путь служения, и, значит, должен был "выбирать слова", а не сообщать Хальдеберду то, что вполне могло оказаться правдой: мальчишка Каген – бич божий, наказание, ниспосланное небом за грехи императора. За непомерную гордыню, за склонность к паганству[23], за многократные прелюбодеяния во всех мыслимых и немыслимых формах, за неисчислимые убийства, наконец, и другие, караемые смертью преступления, от лжесвидетельства до мужеложства.

– Князь Задары представляется весьма способным молодым человеком. – Кардинал говорил как всегда медленно, невыразительным, тихим голосом. – Тем не менее, если верны известия, несмотря на молодость, он жесток и мстителен, как мало кто из ныне правящих государей. Длинный список его преступлений, распутный образ жизни, братание с подлым сословием – все это должно, как мне кажется, достаточно быстро привести его к окончательной гибели…

– И не надейся, – покачал головой Хальдеберд и неожиданно улыбнулся, поднимая голову.

Улыбка, впрочем, вышла невеселая, но император, по-видимому, не думал сейчас о том, какое производит впечатление на своего собеседника. Переживание взяло верх над всеми другими соображениями, и он неожиданно – но, вероятно, ненадолго – стал самим собой, открыв священнику то, что тот и так уже давно знал о своем сюзерене.

– Он приходит туда, куда должен, ровно в тот момент, когда чаши весов находятся в шатком равновесии, и берет жребий сам, выбирая лучший из всех.

От этих слов кардинал все-таки "вздрогнул": оказывается, он знал Хальдеберда не настолько хорошо, как думал прежде. Соблазн считать себя "знатоком человеческих душ" оказался сильнее критического разума. Он ошибся, и он был не первым, кто не понял с кем имеет дело. Хальдеберд недаром стал императором. Он им был.

– Вот что такое этот мальчик. – Лицо Хальдеберда разгладилось, насколько это вообще возможно в его возрасте, глаза смотрели прямо в глаза Ратцингера. Испытующе, но без злобы и недоверия. – Возможно, вы правы, ваше преосвященство, и он послан за мной…

– Я этого не говорил, – возразил кардинал.

– Но в душе согласились с моим предположением, ведь так? – Император взгляда не отвел, смотрел, как и прежде.

– Да, – Ратцингер вдруг осознал, что впервые в жизни переживает "момент истины", и лгать, даже просто отвечать не по существу заданного вопроса, отклоняясь тем самым от истины, нельзя.