Сергей Бондарчук. Лента жизни

Накапливалась общая усталость. «Нужно было перевоплощаться из режиссёра в Пьера, – вспоминал Сергей Фёдорович. – И вот, в последнюю минуту, перед тем как мне войти в кадр, вдруг приходило известие, что на плёнке обнаружены засветки, фрикции, какие-то полосы, что светочувствительность её в три раза ниже положенной и что нужно переснимать все эпизоды, снятые пять дней назад…» Петрицкий вспоминает: «Сергей Фёдорович никогда не позволял себе на меня кричать, но однажды… Я разговариваю в павильоне с осветителями, и вдруг он очень жёстко, при всех делает мне замечание:

– Мы здесь не лошадей снимаем, а актёров!

И у меня постепенно создалось такое впечатление, что он хочет заменить меня другим оператором, но, наверное, ему это сделать не совсем удобно. Да ещё с художниками у меня почти полный разлад. И я решил: зачем ждать, когда тебя выгонят с картины, напишу-ка я заявление сам. А ведь уже были полностью готовы первые две серии, и наш фильм на Московском международном кинофестивале получил Гран-при. И вот я, минуя Бондарчука и Циргиладзе, положил заявление об уходе с “Войны и мира” на стол генерального директора “Мосфильма”. Сейчас я думаю, что это была непростительная глупость, какое-то заносчивое мальчишество. Встал в позу. Обиделся.

На следующий день с утра пораньше позвонил Циргиладзе:

– Кацо! Что ты наделал?! Почему не принёс это заявление мне? Почему не поговорил с Сергеем Фёдоровичем?!

И уже днём меня вызвал Сурин. Топал ногами, орал. Слушал я его, слушал и рубанул:

– Решим вопрос таким образом: отработаю две недели, как положено, и уйду с “Мосфильма”.

Сурин перешёл на “вы”:

– В таком случае я приложу все усилия, и ни одна киностудия Советского Союза вас на работу не возьмёт.

В общем, положение моё – хуже некуда: Сурин грозит безработицей, картина стоит, а я так и не знаю, снимаю я её дальше или нет.

Через какое-то время на студии показывали новый фильм Калатозова и Урусевского «Я – Куба». В зале – Бондарчук, наш звукооператор Юрий Михайлов, второй директор картины Николай Александрович Иванов, Люся Савельева, ещё кто-то… Позвали и меня. Лето. Жара. Просмотр продолжался четыре часа. Вышли наконец из душного зала… Мы сели на скамеечке, а Бондарчук стоит в буфете у окна. Смотрю – он падает прямо на буфетную стойку. Кидаемся в буфет, он лежит на полу. Принесли Сергея Фёдоровича в зал, Иванов вызвал студийного врача. И вдруг он тихо говорит:

– Я умираю.

– Сергей Фёдорович, – вырвалось у меня, – не говорите так! Сегодня отдохнёте, а завтра всё обойдётся.

– Нет, не обойдётся. Картину пусть завершает Сергей Аполлинариевич Герасимов.

Обстановка жуткая».

Свидетелем этой драмы был и Василий Соловьёв: «Мало кто знает, что у него на картине была клиническая смерть. После одного просмотра ему стало плохо. Мы тут же в эталонном зале сдвинули стулья, уложили его. Слава Овчинников побежал в буфет, принёс бутылки с горячей водой, ими обложили Сергея. Медсестра из медпункта сделала укол, ждём “скорую”… Он пришёл в себя, сказал пару фраз, глянул на Лихачёву:

– Тань, ну что ж ты плачешь?

– Я не плачу, Сергей Фёдорович, что вы, я не плачу!

– Твои слёзы падают мне на лицо, они же тёплые.

Тут подошёл я.

– А-а, – Сергей перевёл на меня больные глаза. – Как он сказал: “Хо-о-о-лодно, хо-о-о-лодно…”

Накануне я рассказывал Бондарчуку, как народовольцы убили царя Александра Второго. Я собирался писать сценарий об этом и знал те события детально. После взрыва бомбы Александра прибило к парапету набережной. Штаны и мясо с костей ног сорвало, и царь сидел и бормотал: “Холодно, холодно…” Сергей вспомнил эту историю и повторил мне её в таких жутких обстоятельствах. Вот какой была цена “Войны и мира”».

«В тот день Серёжа обещал вернуться домой пораньше, – вспоминала Ирина Константиновна, – я ждала его, и всё время мысленно была с ним. Он долго сидел в просмотровом зале, голодный, и решил пойти пообедать. Вышел в коридор и упал, спазмы сосудов головного мозга и сердца привели к клинической смерти. “Скорая” приехала быстро, две молодые девочки спасали Сергея Фёдоровича три часа подряд, но всё-таки четыре минуты он находился по ту сторону жизни. Спасли, но он ещё долго лежал в больнице – приходил в себя. Если бы в тот день с Серёжей что-то случилось, даже не знаю, как бы я это пережила: ему тогда было всего сорок два, нашей дочери Алёне исполнился годик… Знаете, когда Сергей Фёдорович вышел из этого состояния и меня наконец-то пустили к нему, первое, что он сказал, было: “Теперь я знаю, как надо снимать смерть князя Андрея: он должен уходить не во тьму, а в свет”».

«Сергея Фёдоровича положили в больницу, и все съёмки прекратились, – вспоминал Анатолий Петрицкий. – В больницу к нему не пускали, говорили, что у него была клиническая смерть. Потом его увезли на юг, в санаторий.

Прошло месяца два. Вдруг звонит Циргиладзе:

– Кацо! Завтра приезжает Сергей Фёдорович. Встреча на Курском вокзале. Приходи обязательно!

Приехал я на Курский. На перроне полно народу – почти вся съёмочная группа. Я скромненько стою в стороне, понимая своё сложное положение. Подходит Сергей Фёдорович: