Сергей Дягилев. «Русские сезоны» навсегда

30 марта в Ницце «Русские балеты» дали благотворительное представление по приглашению великого князя Михаила Романова, иммигрировавшего в Европу задолго до революции. Его супруга, графиня де Торби, являлась прямым потомком Александра Пушкина, что заинтересовало Дягилева. Графине принадлежало одиннадцать писем Пушкина, а Сергей жаждал их заполучить. Графиня пообещала завещать ему одно из них, если он организует благотворительное выступление труппы. Этого было достаточно, чтобы Дягилев согласился. В юности, как и многие, он преклонялся перед Пушкиным, а теперь, будучи отрезан от родины, увлекся поэтом и его творчеством еще более страстно. Его интересовали не только письма Пушкина: последнее время он все больше увлекался старинными русскими книгами и начал фанатично их коллекционировать. Он тратил много сил и денег на свою страсть к старым изданиям, закупая их по всей Европе – от Греции до Польши. Он проводил целые дни в букинистических лавках, а когда у него не хватало времени приехать в тот или иной город, чтобы лично посетить нужный ему магазин, то он отправлял туда на поезде Кохно или просил находившихся неподалеку знакомых приобрести необходимые ему издания⁷. Что касается писем Пушкина: графиня де Торби скончалась вскоре после того, как включила в свое завещание Дягилева, в результате чего письмо Пушкина (адресованное теще поэта) досталось ему еще до того, как состоялся благотворительный вечер. Между тем Дягилев в спешном порядке собирал деньги, чтобы приобрести оставшиеся десять писем Пушкина (они вызывали еще больший интерес, так как были адресованы невесте поэта Наталье Гончаровой). Отчасти по этой причине он продал занавес, выполненный Пикассо к «Треуголке», за солидную сумму в 175 тысяч франков. Впрочем, в этом Дягилеву помог сам художник, а также Поль Розенберг, торговец, через которого он обычно продавал свои работы⁸.

Остальные дни мая прошли в подготовке новых премьер. Кохно не сумел добиться желаемого результата во время репетиций «Оды». Этого можно было ожидать, так как Дягилев бросил его на произвол судьбы, а в постановочной группе не было больше никого (кроме Мясина, отвечавшего исключительно за хореографию), у кого хватило бы опыта для создания такого грандиозного спектакля. Набокову было двадцать пять лет, Челищеву – двадцать девять, и двадцатичетырехлетний Кохно, осуществлявший руководство, был самым молодым из них. Когда в конце мая, за десять дней до начала нового сезона, Дягилев прибыл вместе с труппой в Париж, «Ода» все еще находилась в зачаточном состоянии, и Дягилеву пришлось приложить все усилия, чтобы спасти постановку.

Набоков описывал, как в начале июня Дягилев взял на себя руководство постановочным процессом и стал доводить до ума наполовину законченный спектакль:

«Он следил за окраской, раскроем и пошивом костюмов. Он присутствовал на каждой репетиции оркестра и хора, заставляя дирижера Дезормьера, солистов и хор вновь и вновь повторять отдельные музыкальные фразы до тех пор, пока они идеально не совпадали с движениями танцоров и световым оформлением, придуманным Челищевым для спектакля. Он стимулировал медлительных и ленивых работников сцены подкупом и лестью. Он помогал нам всем с покраской реквизита и декораций.

Но помимо этого, он целых две ночи руководил сложными световыми репетициями, кричал на Челищева и его ассистентов, когда они делали что-то не то при работе с капризным световым оборудованием, на меня, когда я играл на фортепьяно небрежно или не в такт, и на Лифаря, когда его движения не совпадали с ритмом музыки и меняющейся подсветкой»⁹.

Вмешательство Дягилева спасло «Оду», но тем не менее реакция публики на премьере была весьма сдержанной. К тому же балет стоял в программе между «Стальным скоком» и «Свадебкой» – двумя лучшими спектаклями Дягилева в послевоенный период. Впечатление, которое производила «Ода», можно назвать смазанным или, в лучшем случае, курьезным. Премьеру «Аполлона Мусагета» зрители встретили гораздо лучше, что стало вторым серьезным успехом Баланчина после «Кошки», поставленной им за год до этого.

Однако Дягилев не испытывал особой радости от этого успеха. Несмотря на то что он восхищался музыкой балета, в этой постановке практически не чувствовался его почерк. Независимую позицию занял не только Стравинский, но и молодой Баланчин, на становление которого Дягилев оказал гораздо меньшее влияние, чем на своих предыдущих хореографов, и который довольно быстро проявил себя как самостоятельный художник. Таким образом, Дягилев лишился единственного, что действительно интересовало его в работе с труппой, – элемента творчества, возможности внести в постановку свой вклад.