Сергей Дягилев

Ни в коей мере не причастный к сватовству, Дягилев шутливо предупредил нового сотрудника: «Русская девушка — это та, на ком женятся». А 35-летний Пикассо как раз подумывал о том, чтобы «остепениться» и обзавестись семьёй. Его намерения были чисты. Через год он женится на Ольге, их брак будет зарегистрирован в парижской мэрии и освящён русской церковью на улице Дарю. «Я так устал на венчании Пикассо, — сообщал Кокто матери, — я держал корону над головой Ольги, мы все словно разыгрывали сцену из «Бориса Годунова». Церемония очень торжественная, настоящее венчание в традициях русской православной церкви, сопровождаемое песнопением». Пикассо, таким образом, станет как бы «зятем» если не Дягилева, то «Русских балетов». И это обстоятельство, конечно же, будет только способствовать его дальнейшему сотрудничеству с прославленной антрепризой.

Весь июнь 1917 года, после завершившегося в конце мая Русского сезона в Париже, Пикассо проведёт на родине, в Испании, сопровождая дягилевскую труппу в гастрольном турне. Он неустанно рисует и создаст несколько портретов своей невесты в реалистической манере. Один из них, где Ольга в традиционной испанской мантилье, он подарит матери, которая при первой встрече с будущей невесткой в Барселоне скажет пророческие слова: «Никакая женщина не будет счастлива с моим сыном Пабло».

В Мадриде Дягилев представил Пикассо королю Испании. Альфонсо неизменно посещал каждый спектакль, и даже репетиции «Русских балетов». Когда ему стало известно, что Дягилев не включил «Парад» в программу гастролей, он попросил всё же показать этот балет, наделавший много шума в Париже, тем более что сценографию для него делал испанец. «Парад», показанный 19 июня на закрытии Сезона в королевском Театре Реал, публика не восприняла. Так запомнил Григорьев, но Мясин утверждал обратное: «…к нашей радости, успех был громким». Альфонсо остался доволен, он «умирал со смеху» при виде танцующей лошади с кубистической мордой.

Испанские гастроли были примечательны тем, что в них участвовал Нижинский. Его встреча с Дягилевым в Мадриде, по свидетельству Ромолы, «была такой нежной, словно никаких недоразумений между ними никогда не существовало». Всем стало казаться, что старая дружба восстановлена. На сцене Нижинский выступал в своих обычных ролях, но особой рекламы ему не делалось, поскольку нынешний успех «Русских балетов», как полагал Дягилев, теперь уже не зависел от звёзд. Едва ли супругам Нижинским нравился такой непривычный статус, особенно Ромоле, подозревавшей всю труппу в намерении принизить значение Вацлава. Она не теряла бдительности и, несмотря на дружелюбие Дягилева, сразу же отметила, что «его изумительная гипнотическая власть не ослабла с годами». Над её благополучием снова нависла угроза. В любой момент она ожидала подвоха или провокаций со стороны Дягилева и его окружения.

Измышления Ромолы доходили до крайней степени нелепости. Трудно даже представить, что стояло за её утверждением, будто «Дягилев использовал Мясина как орудие с целью погубить Вацлава». Ту же цель, по её мнению, преследовали два назойливых танцовщика, проповедующих религиозно-философские и этические взгляды Льва Толстого, подосланные к Нижинскому конечно же Дягилевым. Вацлав всерьёз увлекался этими идеями, но нарастающее влияние толстовцев Ромола называла «дьявольским».

И вдруг её «осенило»: «всё это был тщательно организованный заговор», чтобы отдалить от неё мужа и «вернуть его в цепкие объятия Сергея Павловича». Но тут вполне резонно поставить вопрос: не являются ли домыслы Ромолы результатом параноидного расстройства её психики? Ведь все характерные признаки здесь налицо — преувеличенная подозрительность, склонность видеть в случайных событиях происки врагов, мания преследования. Хуже всего было то, что Ромола умела внушать супругу свои подозрения. Тем самым она постоянно терзала и взвинчивала и без того слишком нервного Нижинского.

Страх потерять мужа — как и три года назад, перед началом войны — вновь обрёл былую силу. В защитной реакции и манёврах Ромолы не было ничего нового. Как тогда она вынудила Нижинского покинуть Лондон, так и здесь, в Барселоне, без особого труда уговорила его сбежать от Дягилева. Но не тут-то было — предусмотрительный импресарио своевременно привлёк к делу полицию и губернатора Каталонии, который заявил Нижинским: «Согласно испанскому закону, если артист афиширован, то, каковы бы ни были его разногласия с дирекцией, он обязан выступить». Из-за Ромолы Нижинский оказался в глупом и безвыходном положении. Ему всё же пришлось выступать в составе дягилевской труппы на сцене барселонского Театра Лисео. Однако не следует забывать о «презренных» деньгах. Последний трюк Ромолы, имитирующий побег, наверняка был с ними тесно связан.