Сергей Дягилев

При первой встрече с вернувшейся труппой Дягилев сразу же ей объявил, что он «далёк от отчаяния и уверен, что «Русский балет» ещё узнает лучшие времена». Несмотря на продолжающуюся войну и отсутствие выгодных контрактов, его короткая бодрая речь внушала оптимизм. Позитивный настрой Дягилева, очевидно, имел основание, но живительный источник, из которого он черпал силы, был скрыт от посторонних глаз. Два месяца назад, находясь в Венеции, из отеля на острове Лидо он отправил в Россию необычную телеграмму: «Дорогая собственная моя мама, сейчас получил твои два слова. Родная, ты научила меня верить, и только вера и поможет в тоске о родимой. Серёжа Дягилев»[50].

По той причине, что телеграмма Елены Валерьяновны не сохранилась, можно лишь догадываться о её содержании. Скорее всего, это было одно из последних материнских наставлений, выраженных двумя словами — храни веру. Год от года здоровье её слабело, жизнь приближалась к закату. И потому, как истинно верующая, она призывала пасынка верить прежде всего в Бога, зная, что его религиозная вера, какой бы абстрактной она ни была, неразрывно связана с безусловной любовью к родителям, отечеству и, конечно же, к делу, которому он себя посвятил. Тонкие струны души Дягилева зазвенели, и в порыве трепетного чувства он тотчас же дал ответ в Россию. «Мачеха осталась для него навсегда самым высоким моральным авторитетом, и когда перед ним вставал вопрос, как поступить, он всегда шёл к ней за советом и поддержкой», — писал Нувель о Дягилеве петербургского периода. Надо ли здесь говорить, что весточка из России от матери укрепила его дух и, придав ещё большей уверенности в своих силах, помогла ему в нелёгких условиях сохранить труппу «Русские балеты».

Позднее Дягилев рассказывал Карсавиной, «как ненадёжно было его положение во время войны, когда несчастья и разрушения смотрели ему в лицо». Особенно тяжёлой выдалась зима 1917/18 года. После трёхнедельного Сезона в Барселоне и Мадриде, в начале декабря он вместе с труппой приехал в столицу Португалии. И тут вдруг на беду случился путч. «Бомбы и снаряды взрывались на улице, — вспоминал Мясин. — Мы ринулись к гостинице, и там нам велели спрятаться под основной лестницей, где мы и провели три дня и три ночи <…> Дягилев, пожалуй, был больше раздражён, чем испуган, и горько сожалел, что мы теряем драгоценное время репетиций».

Сезон в Лиссабоне, можно сказать, провалился, несмотря на отличную рекламу. К искусству «Русских балетов» публика отнеслась с безразличием. Лишь два последних спектакля в Театре Сан-Карлос принесли некоторое удовлетворение артистам. Но в ближайшей перспективе у труппы не было ни одного контракта, а дальше — полная безвестность. Спасая положение, Дягилев дал танцовщикам вынужденный отпуск и отправился в Мадрид в поисках хоть какого-нибудь договора. «Мы были в Лиссабоне более трёх месяцев и в конце этого периода не получали денег вообще: Дягилеву было нечем нам платить, — сообщала Лидия Соколова. — …В конце концов, мы все жили в кредит».

Весной 1918 года у труппы всё же появилась работа. Дягилев организовал большое турне по пятнадцати городам испанской провинции, в том числе в Сарагосе, Сан-Себастьяне, Бильбао, Кордове и Севилье. Гастроли открылись 31 марта в Вальядолиде, а завершались 21 мая в Гранаде, где помимо запланированных спектаклей артисты дали приватное представление «Шехеразады» в мавританских интерьерах Дворца Львов знаменитого архитектурного комплекса Альгамбра. Русские балеты пользовалась несомненным успехом у публики, ведь танец в Испании с древних времён — любимое развлечение. Театры были полны. Однако финансовой выгоды гастроли не принесли, по той причине, что поднимать цены на билеты в провинциальных городах было невозможно. «Дягилев сумел выдать танцовщикам лишь средства на пропитание, обещая выплатить остальное в лучшие времена, — свидетельствовал Григорьев и смиренно добавил: — Мы приняли всё как должное, находя, что в Испании интересная жизнь и прекрасные люди».

Мясин между тем усердно изучал испанские народные танцы с целью поставить «испанский» балет. Идея принадлежала Дягилеву, он всячески её продвигал и даже пригласил в помощь Мясину молодого испанца по имени Феликс, великолепного исполнителя национальных танцев своей родины[51]. А первым делом Дягилев заказал музыку нового балета («Треуголка») Мануэлю де Фалье и, как всегда, держал под своим контролем каждую ноту. Когда де Фалья попытался вставить в клавир балета несколько старомодных менуэтов и гавотов, Дягилев категорически заявил: «Мне необходимо только испанское, а не эта чужеземная дрянь». Уже на следующий день послушный композитор принёс ему набросок хоты, классического испанского танца. «Вот то, что нам нужно», — приободрил его Дягилев. А Мясин сказал одобрительно: «И это нам надо больше всего». «Так, изо дня в день, хота Фальи, к восторгу его мучителя, развивалась в длинный страстный танец финала. Результат был поразительный», — вспоминал Артур Рубинштейн, концертирующий в то время в Испании[52].