Сергей Дягилев

Мися Серт вместе с Коко Шанель путешествовала на яхте герцога Вестминстерского «Flying Cloud» [ «Летящее облако»]. Оказавшись в Венеции 17 августа, они навестили Дягилева. «Меня сразил вид Сержа <…> Только его красивые, ласковые глаза смогли улыбнуться, увидев меня. Рот скривила гримаса страданий, — писала в мемуарах Мися. — Я сделала всё невозможное, чтобы скрыть леденящую душу тревогу. Сердце сжалось, когда вдруг заметила, что он говорит о себе в прошедшем времени: «Я так любил «Тристана»… и «Патетическую»… любил больше всего на свете… как? ты этого не знала?.. О, поскорее послушай их и думай обо мне… Мися…». К вечеру температура у Дягилева поднялась до 40 градусов.

На следующее утро, 18 августа, он был очень беспокойным. «Один момент он дрожит; следующий момент он жалуется, что задыхается от высокой температуры. Его бросало то в жар, то в холод. Он просил меня открыть или закрыть то дверь, то окно, — отмечал Кохно. — Засыпая, Дягилев прошептал: «Прости меня…». Вечером снова пришли Мися и Коко. Вчера они покинули Венецию, желая продолжить морской круиз, но тревожное чувство вернуло их назад. Вместе с ними пришла с цветами баронесса Катрин Д’Эрланже, которую сопровождал Берти Ландсберг. Она стала гладить Дягилева по голове, и от ласки он впал в забытьё. Очнувшись, он обратился к Мисе и назвал её своим единственным настоящим другом. Позднее Бенуа пояснял это следующим образом: «К Мисе он так прилип потому, что рассчитывал (он ей в этом признался) в ней найти то. чем была ему — лучший друг — его мачеха — Елена Валерьяновна. Серёжа даже находил, что Мися на неё похожа…» А затем изнурённый Дягилев, по словам Лифаря, «вдруг почему-то по-русски» сказал Мисе: «Мне кажется, словно я пьян…» Женщины решили немедленно вызвать врача и пригласить из американского госпиталя опытную сестру милосердия.

В небе повисла почти полная луна, приближалось полнолуние. Смерть уже стояла у изголовья своей славной добычи, но как будто решила помедлить и понаблюдать за её страданиями до утренней зари. Гейдон, сестра милосердия, тогда сказала, что больные в таком состоянии доживают до рассвета. После полуночи Дягилев впал в бессознательное состояние. Грудь его тяжело поднималась и опадала. Он дышал так, словно на груди у него лежал тяжёлый камень. Доктор отметил безнадёжность его положения. По ночному телефонному звонку Кохно на Лидо из Венеции спешила Мися Серт. Попутно она вызвала священника. В мемуарах она написала, что это был толстый католический священник, с которым она успела поскандалить из-за того, что тот сначала отказывался причащать православного, но «в конце концов наспех дал Сержу отпущение грехов». А Лифарь в своей книге сообщал о православном греческом священнослужителе и даже назвал его имя — отец Ириней, хотя он мог спутать этот эпизод с обрядом отпевания, что уже совсем не удивляет, так как он и церковь назвал не ту, где отпевали покойного. У Дягилева началась агония, длившаяся несколько часов. Кроме умирающего в номере отеля этой ночью находилось не менее шести человек. С одной стороны постели был Кохно, с другой — Лифарь, в ногах — Мися Серт, где-то рядом — Ландсберг; сестра милосердия и доктор стояли у окна. Около шести утра 19 августа дыхание Дягилева остановилось. «Из глаза его выкатилась слеза, — рассказывал Кохно. — Это было в тот момент, когда первый луч солнца коснулся его лица. Но Дягилев был уже мёртв».

Когда это произошло, все онемели. О том, что было после непродолжительной паузы, сообщила Мися Серт: «Освещённое утренней зарёй величаво засверкало море. Сиделка закрыла глаза Дягилеву, не увидевшие этого ликования света. И тогда в маленькой комнате отеля, где только что умер самый великий кудесник искусства, разыгралась чисто русская сцена, которую можно встретить в романах Достоевского. Смерть Сержа стала искрой, взорвавшей давно накопившуюся ненависть, которую питали друг к другу жившие рядом с ним юноши. В тишине, полной подлинного драматизма, раздалось какое-то рычание. Кохно бросился на Лифаря, стоявшего на коленях по другую сторону кровати. Они катались по полу, раздирая, кусая друг друга, как звери. Две бешеные собаки яростно сражались за труп своего владыки». Лифарь запомнил, что их разнимал и сразу же вывел из комнаты Берти Ландсберг: «Он возился с нами, как с детьми…» А Кохно постарался скорее забыть об этой неуместной драке. В тот же день весть о кончине в Венеции знаменитого русского импресарио мгновенно облетела крупнейшие телеграфные агентства Запада. В России, куда так рвалась душа Дягилева, об этом узнали позже всех.

Глава двадцать девятая ПОСЛЕ ДЯГИЛЕВА ЕГО НАСЛЕДИЕ И ВСЕМИРНАЯ СЛАВА