Сергей Дягилев

Вскоре Дягилев расстался с Маркевичем в Веве, договорившись встретиться через две недели в Венеции. Но этому плану не суждено было сбыться. 8 августа Дягилев прибывает в Венецию и на Лидо снимает в «Гранд отель Де Бен» просторный номер (518) из нескольких комнат с видом на море. В тот же день сюда приехал Лифарь. Его покоробил немощный вид Дягилева, жаловавшегося на боли в спине, бессонницу, отсутствие аппетита и страшную усталость. Ему, конечно, было жаль «старого, больного» человека, но одновременно он вдруг почувствовал к нему физическое отвращение, «как будто к трупу». У Лифаря тоже начались бессонные ночи, во время которых он выслушивал долгие монологи Дягилева — воспоминания о его юности, студенчестве, о России и её восхитительных пейзажах, которых он больше никогда не увидит, о первом путешествии в Италию, о друзьях, сотрудниках, их коварных изменах. И всё это вперемежку со страхами перед одиночеством и смертью.

Однако его жизнелюбие пока брало верх. Находясь под впечатлением поездки с Маркевичем в Германию, Дягилев, конечно же, кое-что рассказал о ней Лифарю, и этого было достаточно, чтобы пробудить в нём ревность. До этого момента «первый танцор» не знал, что его патрон путешествовал в компании нового фаворита, эту информацию от него скрывали. Спустя много лет в «Мемуарах Икара» Лифарь писал, что Маркевич стал для Дягилева «на некоторое время источником обретения второй молодости, хотя этот юный Ганимед и не был достоин своего царственного Зевса. В самом деле, он только утомил Дягилева бесконечными путешествиями».

В те же последние дни в Венеции, касаясь планов на будущее, Дягилев якобы сказал, что скоро назначит Лифаря главным балетмейстером труппы, построит ему новый экспериментальный театр на Лидо, а затем «с необыкновенной нежностью» добавил: «Ты лучший из всех, как я тебе благодарен за всё!» Даже от беспомощности Дягилев не мог сказать такого танцору, как на грех сотворённому им же самим в недрах «Русских балетов», а также благодаря урокам Чекетти. Здесь явное преувеличение и самореклама, но что-то похожее, гораздо скромнее по смыслу, с известной долей дягилевской предусмотрительности, наверное, было сказано.

К этому нужно добавить, что Лифарь старался принизить всех, кого считал конкурентом в своей едва начавшейся карьере. Он был очень заинтересован в распространении слухов о том, что незадолго до смерти Дягилев делал ставку исключительно на него и связывал будущее своей антрепризы только с ним. И поэтому импресарио якобы не желал продлевать контракт с Баланчиным, что абсолютно не соответствовало действительности после успешных премьер «Аполлона», «Бала» и «Блудного сына». Однажды много лет спустя Баланчина спросили, правда ли, что в «Русских балетах» его, как хореографа, хотели заменить Лифарём. На этот вопрос он лаконично ответил: «Дягилев не был таким дураком, чтобы сделать это». Но в середине августа 1929 года Лифарь, как «лучший из всех», не сможет удержаться, чтобы не подразнить и не утереть нос ещё и Кохно, когда тот приедет в Венецию. Это также будет одной из причин их предстоящей битвы у смертного одра Дягилева.

Доктор, рекомендованный администрацией отеля, затруднялся поставить диагноз больному и блуждал в самых неопределённых предположениях. Дягилев с каждым днём чувствовал себя всё хуже и хуже. Резко поднималась температура. 14 августа он отправил Кохно, который отдыхал на юге Франции, в Тулоне, телеграмму: «Погода великолепная. Не забывай меня». И был огорчён, что его Дубок (так он называл Бориса) сразу не откликнулся, так и не увидев между строк настоятельного вызова в Венецию. Жалея себя, Дягилев слёг окончательно. 15 августа он снова телеграфировал Кохно: «Я болен. Приезжай немедленно». Тот покинул Тулон вечером и на следующий день, 16 августа, прибыл в Венецию.

Этим летом Кохно, возможно, под влиянием бритоголового Маяковского или новых веяний экстравагантной мужской моды, обрил свою голову. Дягилев даже не сразу узнал его. Он лежал очень бледный в постели и нервно беседовал с доктором. «Позднее он в муке говорил со мной о несчастном состоянии своего здоровья и некомпетентности этого венецианского врача, — вспоминал Кохно. — …Однако следующим утром, когда я вошёл в солнечную спальню Дягилева, обнаружил его смягчённым и улыбающимся, что могло бы дать некоторое основание для веры во внезапный поворот к лучшему. Когда мы были одни, Дягилев восторженно говорил о своей недавней поездке». Успокоенный вполне сносным состоянием больного, Кохно ушёл до вечера, а вернувшись в отель, узнал, что Дягилева посетили Мися Серт и Коко Шанель. Сергей Павлович был очень оживлён и, рассказывая об этом, несколько раз повторял: «Они так молоды, все в белом! Они так белоснежны!»