Серп Земли. Баллада о вечном древе

— Сражению было уже шесть часов, — проговорил Флавий, — потери были велики, а цель французами не достигнута. Пехотные полки Брестский, Рязанский, Минский и Кременчугский бросились на колонны Жюно, перекололи их штыками и удержали означенный лес за собою. — Он поднялся на холм, постоял, вглядываясь вперед и что-то припоминая, и показал на ровную поляну с густой, как на футбольном поле, травой: — Вот смотрите. Квадратный километр — не больше? А на этой поляне сражались десятки тысяч людей… Пешие, конные, артиллеристы обеих сторон перемешались. Где-то здесь ранило Багратиона.

— Смешались в кучу кони, люди… — театрально, нараспев продекламировал Валерий.

Неужели его так ничего и не задело?

Трава темнела на поляне такая густая, свежая, сочная от росы, что по ней хотелось побежать босиком. Но как здесь могли уместиться десятки тысяч людей? Алексей попытался представить кровавую толчею солдат, натужное, предсмертное дыхание тысяч людей, стоны, крики страха и злобы, лязганье металла, сухой, безжалостный треск бомб — и не мог: такой безмятежно зеленой, даже веселой выглядела поляна — и не только поляна, но и опушка леса, из которого, словно бы не утерпев, вышел на простор дуб — тоже ветвисто-нарядный, щедро облитый закатным солнцем. И словно такое же дерево, только без ветвей, стоял рядом, опираясь на гранитную глыбу, как бы уходя в нее корнями, каменный обелиск. Удивляясь столь непривычному соседству, Алексей подошел к постаменту и прочитал:

«Виленский пехотный полк. 26 августа 1812 г. Убито: штаб- и обер-офицеров 7, нижних чинов 520. Ранено: генералов 1, штаб- и обер-офицеров 12, нижних чинов 515».

Нет-нет, это была не трава футбольного поля, а трава кладбища. Только за воспретной чертой могильных оград может расти такая свежая, густая, нетоптаная трава; и вся эта поляна — могила, и все это поле — кладбище, братское кладбище тысяч русских людей, не знавших друг друга, но отдавших жизни за нечто общее, родное, кровное.

Они уже шли дальше за торопящимся Флавием — прямо на закат, на запад, и казалось, что идут не по дороге, а по прямой широкой тени, отброшенной возвышавшимся впереди курганом. Это был Шевардинский редут, ставка Наполеона, то место, откуда он наблюдал первые дымки пушек, а потом бессильно смотрел на Багратионовы флеши. Но что он мог видеть в маленький зрачок подзорной трубы?

Поглядывая на утопающие в тумане русские флеши, прикидывая расстояние до них от Наполеоновского холма, Алексей почувствовал, что его начинает познабливать, но не от промозглой, подступающей снизу сырости, а от впечатления, что он стоит на заколдованном месте — мрак здесь казался застоялым, густым, зловещим. Не случайно, думалось, именно здесь Наполеона охватило страшное чувство, подобное испытываемому в сновидении, когда человек во сне размахнулся и хочет ударить своего злодея, но рука, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели охватывает беспомощного человека… Да, кажется, так сказал об этом Толстой…

А сумерки все сгущались, и в наплывающих прядях тумана поле внизу седело на глазах. Флавий, опять о чем-то вспомнив, встревоженно шагнул влево, потом вправо и, согнувшись, начал шарить руками по краю ямы.

— Вот она, здесь! — облегченно вырвалось у него. — А я думал, куда делась! — И он провел рукавом по мраморной, едва заметной в траве плите! — Это же наблюдательный пункт капитана Щербакова. Тоже бы памятник надо, а пока что доска…

Значит, и здесь прошлась Великая Отечественная?

По дороге к Семеновскому они шли почти уже в подпой темноте. Слева, чуть сзади, тускло щурились им вслед огоньки деревни Шевардино. И, оглядываясь на них, Алексей подумал о том, что, наверное, и тогда, вот так же всматривались в ночь воспаленные глаза деревни. И на том месте, где они сейчас шли, тысячи людей лежали мертвыми. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Пахло странной кислотой селитры и крови… Алексей опять думал словами Толстого. Темнота скрыла, утопила сегодняшнее, и брезжущие вдалеке огоньки казались ему огоньками тех изб, и как тогда дышал холодком туман, и звезды того сентября — ясные, крупные, спелые — проступали на том же небе. И как тогда серебряный ковш Большой Медведицы все черпал и черпал из неисчерпаемой вечности…

Все было то же, они шагали втроем по прошлому, впереди, невидимый, покашливал Флавий, сзади, возвращая к реальности, канючил Валерий: жаловался, что опаздывают на последнюю электричку. Они шли по мокрой траве самой низины, когда Флавий вдруг остановился и рукой показал вверх: смотрите. Алексей поднял голову… Справа и слева в звездном свечении неба, над окутавшим землю сумраком, расправив крылья, парили орлы. Они зависли над Бородинским полем в гордом полете славы, и казались живыми, трепещущими их сильные каменные крылья.

Ну да, гранитные столбы поглотил мрак, и видны были только могучие птицы.