Нечто смутное, в виде блеклой, порыжевшей фотографии мелькнуло в его памяти: полная, расчесанная на пробор женщина в старинном широком платье стоит, положив руку на плечо сидящего рядом мужчины с бородкой, в пиджаке, с цепочкой карманных часов на лацкане, в сапогах с высокими, негнущимися голенищами. Мать говорила, что это ее дед Сергей, кажется, Леонтьевич. С виду ничего, наверно, был симпатичный мужик. В глазах, хоть и повыцветших на фотографии, еще сохранились и проглядывали цепкость и острота плотницких и печных дел мастера. Судя по родительским рассказам, Сергей Леонтьевич так и не застал, вернее, не дождался правнука, хотя мечтал подержать его на руках. Да и мать стала забывать деда. Потому-то фотография воспринималась отвлеченно: Алексей знал только, что это прадед, а возле стоит прабабка Прасковья. Когда подрос, невольным вопросом задался: почему на старинных фотографиях мужья так неучтивы — ведь сидеть-то должны женщины… Это по линии матери. По линии отца прадед и прабабка сфотографироваться на память правнуку не успели.
— Нет, пожалуй, не знаю, — в смущении признался Алексей, почувствовав внезапную вину за это свое незнание перед теми двоими, родными по крови людьми, что не мигая, беспомощно и безвозвратно глядели ему в глаза с выцветшей альбомной фотографии.
— Ну вот, — с сочувствием кивнул Лавров, — про то тебе и толкую. Мы никого не знаем дальше дедушек и бабушек. Представляешь, какая это несправедливость по отношению к предкам. А Плевенской баталии всего каких-то сто лет. Можно даже рукой дотронуться.
И, щелкнув пальцами, весело взглянув на Алексея, Лавров словно бы даже пощупал нечто осязаемое в воздухе. И это его движение, выразившее панибратские взаимоотношения с вечностью, напомнило Флавия.
— Выходит, можно… — согласился Алексей, вспоминая экскурсию. — Видел я в мавзолее наших «прапра». Кости да черепа… А что, Верещагин действительно писал свою картину с натуры?
— К сожалению, да, — вздохнул, помрачнев, Лавров. Полистал путеводитель, протянул Алексею: — Вот из его дневника.