Серж Гензбур: Интервью / Сост. Б. Байон

Любимые художники Гензбура — это Сальвадор Дали, Пауль Клее и Фрэнсис Бэкон. Рисунок Дали «Охота на бабочек» висел у Гензбура дома, и он был счастлив, когда однажды, при случайной встрече, Дали попросил у него этот рисунок для выставки. Купленный Гензбуром рисунок Клее Mauvaises nouvelles des étoiles дал название альбому 1981 года. У Бэкона он однажды попросил автограф в ресторане. Поскольку бумаги у художника не было, он расписался на подсунутой Гензбуром стофранковой банкноте. Автограф, любовно обрамленный владельцем, красовался на стене его дома на улице Верней.

Бэкон самая крупная величина в современной живописи. Бэкон — это деградация души, это no man’s land, ничейная земля между Добром и Злом. Бэкон — это вышвырнутые наружу эякуляции возвышенного. Великолепно... Эти гнусные видения, вторжения гомосексуального начала. <...> Его вопящие отвратительные изображения Папы Римского[230]... Он попал в точку, поскольку в конечном счете все, что относится к иудео-христианству, оказывается вполне фашистским...

Я

Представляете, я очень-очень мало знаю о своем происхождении. Я потерял отца, маму, свою собаку. Мне уже много лет, а я все еще такой же ловкий, сообразительный, любопытный, как мальчишка, юнец лет пятнадцати. Здорово, да? В моем новом диске главное — с одной стороны, ощущение бурной юношеской энергии, с другой — мое возрастное разочарование в жизни. Знаете, иногда мне кажется, что я неутомим и вечен.

Как вам удается получать удовольствие от жизни? Во время работы, наверное?

Не знаю, по-моему, работа — это не всегда такое уж удовольствие, это ведь не развлечение.

Но когда пишешь песни, занимаешься музыкой, это нечто особенное, не так ли?

Да, вы правы, но я уже так давно всем этим занимаюсь, что перестал воспринимать это как счастье, как свободу, как удовольствие, вообще как что-то особенное. Я не знаю на самом деле, что такое счастье, не могу дать ему собственного определения.

Но когда вы только начинали играть на рояле, вы были счастливы?

Да, это было довольно весело. Белые клавиши, черные клавиши... Рояль — зебра, как наша жизнь. В юности, когда я начинал играть, у меня было много времени размышлять о жизни, я часто замыкался в себе. Мне было хорошо.

Нет, ну а все-таки вы были счастливы?

Я же говорю, я не помню, что такое счастье, я забыл. Как я могу вам ответить?

Но неужели это волшебное состояние не возвращается даже в работе? (Гензбур качает головой.) Боже, вам надо излечиться от этой меланхолии!

Я лечусь. (Смеется.) У меня все хорошо, и мне больше нечего сказать.

Я слышу в вашем голосе отчаяние.

Да, я в отчаянии, ну и что?

И вы культивируете в себе это отчаяние?

Да, я ращу в себе цветы боли, они цветут и пахнут.

Но на самом деле вы ведь не так уж и пессимистично настроены, вы ведь противоречивый человек?

Да, я как доктор Джекил и мистер Хайд. (Смеется.)

Вы уже не такой женоненавистник, как несколько лет назад?

Да я никогда не был женоненавистником, я был стыдлив, и все. Не слишком нежен. Что вы хотите — чтобы я с моей физиономией был нежен?! <...> Я тверд. Нежен я дома, но не перед людьми.

А знаете, у вас с вашей внешностью масса поклонниц?

Видно, они не глупы, если можно так выразиться!

Что вы имеете в виду?

Они прекрасно понимают, что за моими песнями стою я. Песни — это мое ремесло, моя униформа, но в жизни я, сам по себе, — нечто другое. Чуть более легкий. И потом, зачем говорить: «Нужно быть таким-то. Нужно улыбаться. Не нужно быть строгим. Нужно быть любезным»? Что это за разметка от розового до серого? Можно быть хоть черно-белым, о господи! В кино есть потрясающие типы, которые все время суровы, как Джек Пэланс[231]. И их обожают. В мюзик-холле это не пройдет, скажут: «Этот тип чертовски мрачен, он суров, он злой...» Но почему? Почему не взглянуть на жизнь иначе?