Сесиль. Амори. Фернанда

Антуанетта, то ли потому что умела владеть собой, то ли в силу непостоянства своего характера, сейчас была прелестна, радостна, остроумна и приветлива, хотя ее воодушевление могло показаться постороннему несколько лихорадочным.

Но Мадлен и Амори были так поглощены собственными чувствами, что у них не было времени наблюдать за чувствами других, о которых они забывали в своем эгоизме влюбленных. Однако время от времени Мадлен толкала локтем Амори, чтобы напомнить, что отец рядом.

Тогда они вступали в общий разговор, но вскоре чувство одерживало верх, и они снова были так заняты друг другом, что это заставило бедного старика сильнее почувствовать, какую жертву приносили дети, бросая ему милостыню взглядом, словом или лаской.

У г-на д’Авриньи не хватило надолго мужества не замечать, как Мадлен с согласия Амори отмеряла ему положенную часть дочерней любви; в девять часов под предлогом усталости от прошлой ночи он удалился, оставляя детей под присмотром миссис Браун.

Но, перед тем как уйти, он подошел к дочери, взяв за руку, пощупал пульс, и тогда его напряженное лицо осветилось внезапной и неописуемой улыбкой.

Кровь Мадлен текла спокойно и равномерно, ее пульс не вызывал никакого беспокойства, а ее прекрасные чистые глаза, так часто сверкавшие от жара лихорадки, светились в эту минуту лишь от счастья.

Тогда он повернулся к Амори и прижал его к груди, шепча:

— О! Если бы ты мог ее спасти.

Затем, почти столь же счастливый, как эти влюбленные, он удалился в свой кабинет, чтобы записать в дневник разнообразные впечатления прошедшего дня, такого важного в его жизни.

Вскоре Антуанетта тоже удалилась, и ни Мадлен, ни Амори не заметили ее исчезновения; без сомнения, они считали, что она находится в гостиной, когда в одиннадцать часов миссис Браун подошла к ним и напомнила Мадлен, что г-н д’Авриньи никогда не позволяет ей задерживаться позднее этого часа.

Молодые люди расстались, обещая провести следующий день так же, как сегодня.

Амори вернулся к себе домой счастливейшим из людей.

Он только что провел совершенно благословенный день, — такого человек не может иметь дважды в своей жизни. Это один из тех исключительных дней, ничем не омраченных, когда все случайности, что несет с собой бег времени, сочетаются гармонично друг с другом, как подробности прекрасного пейзажа под голубым небом.

Никакая рябь не пробежала по мирной глади этого дня, ни одно пятно не испортило тех вечных воспоминаний, которые он должен ему оставить.

Таким образом, Амори вернулся к себе, почти боясь своего счастья и стараясь понять, с какой стороны может прийти первое облако, что омрачит его радостное небо.

IX

Сладкие грезы сопровождали тот счастливый вечер, который мы попытались описать.

Амори проснулся в прекрасном расположении духа; как только он позвонил, Жермен доложил о приходе его друга Филиппа.

Он тотчас же вспомнил, что накануне Филипп приходил попросить его о какой-то услуге, а он, неспособный заниматься в то время чем-либо другим, кроме собственных тревог, отложил его дело на следующий день.

Филипп вернулся, чтобы с настойчивостью, присущей его характеру, спросить, улучшилось ли настроение Амори по сравнению с позавчерашним днем.

Амори был в таком настроении, когда хочется видеть весь мир счастливым; он сразу же приказал ввести Филиппа и с веселым лицом готовился принять его.

Но Филипп, напротив, вошел размеренным шагом и с очень серьезным видом; он был в черном фраке и в белых перчатках, хотя пробило только девять часов утра.

Он стоял до тех пор, пока не удостоверился, что камердинер вышел.

— Ну, дорогой Амори, — спросил он торжественным тоном, — сегодня ты более расположен дать мне аудиенцию, чем третьего дня?

— Мой дорогой Филипп, — ответил Амори, — ты напрасно сердишься на меня за отсрочку, которую я попросил у тебя для решения твоих дел, ты сам мог видеть позавчера, что в тот день я почти потерял голову; ты неудачно выбрал время, вот и все. Сегодня, наоборот, ты пришел удачно. Добро пожаловать, садись и сообщи мне о своем важном деле: ты выглядишь таким натянутым и чопорным.

Филипп вымучил улыбку и, как актер, неуверенный в том впечатлении, какое он производит, глубоко вздохнул, прежде чем заговорить.

— Я прошу тебя, Амори, — сказал он, — вспомнить, что я адвокат, и, следовательно, выслушать меня терпеливо, не перебивая, и отвечать мне только тогда, когда я закончу; я же обещаю, что моя речь продлится не более пятнадцати минут.

— Берегись, улыбнулся Амори, — прямо напротив меня часы, и сейчас они показывают девять часов десять минут.

Филипп вынул свои часы, сверил их с часами Амори с той комической серьезностью, что была ему свойственна, и, повернувшись к Амори, сказал:

— Твои часы спешат на пять минут.

— Ты уверен? — возразил Амори, смеясь. — А не твои ли часы опаздывают? Знаешь, мой бедный Филипп, ты похож на человека, появившегося на свет на день позже срока и уже неспособного наверстать упущенное.