Сесиль. Амори. Фернанда

Господин д’Авриньи, не отвечая, медленно снял перчатки, положил шляпу на кресло и с того же места после минутного молчания, показавшегося молодым людям часом пытки, сказал коротко и отрывисто:

— Опять вы, Амори? Знаете, вы станете очень ловким дипломатом, если продолжите изучать политику в будуарах и отчитываться о нуждах и интересах народов, глядя, как вышивают коврики! Вы не будете долго простым атташе, а перейдете в первые секретари в Лондоне или Санкт-Петербурге, если станете раскрывать всю глубину мыслей Талейранов или Меттернихов в компании пансионерки.

— Сударь, — возразил Амори, и в тоне его смешалась сыновняя любовь и уязвленная гордость, — может быть, в ваших глазах я пренебрегаю карьерой, какую вы выбрали для меня, но министр никогда не замечал этого пренебрежения и вчера, при чтении работы, которую он попросил меня сделать…

— Министр попросил вас сделать работу! И о чем же? Об образовании второго Жокей-клуба, об основах бокса или фехтования? О правилах в спорте в целом или в стипль-чезе в частности? О, тогда я не удивлен тем, что он удовлетворен.

— Но, мой дорогой опекун, — возразил Амори с легкой улыбкой, — осмелюсь вам заметить, что всеми этими талантами, доставляющими мне удовольствие и вызывающими ваши упреки, я обязан вашей едва ли не отцовской заботе. Вы мне всегда говорили: оружие и фехтование, а также знание иностранных языков, которыми я владею, дополняют образование благородного человека девятнадцатого века.

— Да, я прекрасно знаю, сударь, что эти таланты могут стать развлечением в серьезной работе, но не следует делать серьезную работу удовольствием. А вы как раз из тех людей нашего времени, которые воображают, что знают все по наитию, ничего не изучив, и, проведя утром час в Палате, после обеда — час в Сорбонне, вечером — час на спектакле, почитают себя Мирабо, Кювье или Жоффруа, давая оценку всему с высоты своей гениальности и надменно роняя суждения в чашу салонных весов, на которых взвешиваются судьбы мира. Министр вас похвалил вчера, говорите вы? Ну, живите этими славными надеждами, рассчитывайте на эти напыщенные похвалы, и в день подведения итогов вы окажетесь банкротом. Поскольку в двадцать три года, при снисходительном опекуне, вы доктор права, бакалавр словесности, атташе посольства, поскольку вы ходите на придворные празднества во фраке, расшитом золотом по воротнику, поскольку вам обещали, может быть, крест Почетного легиона, как и всем, кто еще его не имеет, вам кажется, что все уже сделано, и вам остается только ждать успеха. "Я богат, значит, могу ничего не делать", — говорите вы, и после этого прекрасного рассуждения ваше звание дворянина становится дипломом праздности.

— Но, дорогой отец, — воскликнула Мадлен, потрясенная растущей горячностью г-на д’Авриньи, — что вы говорите? Я никогда не слышала, чтобы вы так разговаривали с Амори.

— Сударь! Сударь! — шептал молодой человек.

— Да, — продолжал г-н д’Авриньи спокойнее, но более мрачно, — мои упреки вас ранят больше, потому что они заслужены вами, не правда ли? Вам нужно понять, однако, что, если вы будете продолжать эту бесцельную жизнь, вам следует отказаться от встреч с опекуном, хмурым и требовательным. О, вы освободились от опеки лишь вчера, мой воспитанник. Права, переданные мне по завещанию моим старым другом графом де Леовилем, не существуют больше по закону, но существуют морально, и я должен вас предупредить, что в наше беспокойное время, когда благосостояние и честь зависят от каприза толпы или народного бунта, нельзя рассчитывать только на себя, и, какой бы вы ни были миллионер и граф, отец достойного семейства из предосторожности не станет выдавать за вас дочь, рассматривая ваш успех на скачках и ваши чины в Жокей-клубе как слишком ненадежные гарантии.

Господин д’Авриньи, возбужденный собственной речью, ходил большими шагами, не глядя ни на дочь, дрожавшую как листок, ни на Амори, стоявшего с нахмуренными бровями.

Молодой человек, не понимавший причин волнения д’Авриньи, сдерживался лишь из уважения к нему; он переводил глаза то на опекуна, то на Мадлен, изумленную, как и он сам.

— Но вы не поняли, — продолжал г-н д’Авриньи, останавливаясь перед молодыми людьми, онемевшими от этого неожиданного гнева, — значит, вы не поняли, мой дорогой Амори, почему я вас попросил больше не оставаться с нами. Не следует человеку с вашим именем и с вашим состоянием тратить время на пустую болтовню с бедными девушками; то, что можно делать в двенадцать лет, становится смешным в двадцать три года, и, более того, будущее моей дочери, не имеющее ничего общего с вашим, может пострадать, как и ваше, от этих постоянных визитов.

— О сударь, сударь! — вскричал Амори. — Пожалейте же Мадлен, вы убиваете ее.

И в самом деле, Мадлен, белее статуи, упала без движения в свое кресло, пораженная в самое сердце жестокими словами отца.

— Моя дочь, моя дочь! — закричал г-н д’Авриньи, становясь таким же бледным, как она. — Моя дочь! Это вы ее убиваете, Амори!

И, бросившись к Мадлен, он взял ее на руки как ребенка и понес в соседнюю комнату.