Сесиль. Амори. Фернанда

Но, без сомнения, тот понимал, ради кого эти прекрасные глаза умоляли, и оставался холодным и раздраженным.

Оставшись наедине с Амори, он прошелся несколько раз по комнате, ничего не говоря, тогда как Амори с тревогой следил за ним.

Наконец г-н д’Авриньи остановился перед молодым человеком, однако его лицо оставалось таким же строгим.

— Амори, — сказал он, — уже давно я должен был заявить вам то, что вы сейчас услышите, и даже опоздал сказать это: вы, молодой человек двадцати одного года, не можете оставаться в доме, где проживают две девушки, с которыми вы не состоите ни в каком родстве. Без сомнения, мне нелегко расстаться с вами, вот почему я все не решался вам сказать, что наша разлука необходима. Но еще более затягивать решение этого вопроса стало бы непростительной ошибкой с моей стороны. Это бесполезно обсуждать; не приводите ваших доводов — они меня не убедят. Решение принято, и ничто не может заставить меня его изменить.

— Но, мой добрый и дорогой опекун, — сказал Амори дрожащим голосом, — мне казалось, что вы так привыкли видеть меня рядом с вами и называть меня своим сыном, что вы считали меня членом вашей семьи или, по крайней мере, человеком, имеющим надежду войти в вашу семью. Разве я чем-нибудь невольно вас обидел? И, приговаривая меня к этой ссылке, разве вы меня больше не любите?

— Мой дорогой воспитанник, — заметил г-н д’Авриньи, — мне кажется, что меня ничто, кроме обязанностей опекуна, не связывало с вами, и теперь, уладив эти дела, мы освобождены от взаимных обязанностей.

— Вы ошибаетесь, сударь, — ответил Амори, — так как я, по крайней мере, не считаю себя свободным от обязательств по отношению к вам: вы были для меня больше чем честный опекун, вы были предупредительным и ласковым отцом, вы меня воспитали, вы меня сделали таким, каким я стал, вы в меня вложили все, что у меня в сердце и на душе, вы были для меня всем, кем один человек может быть для другого человека: опекуном, отцом, гувернером, провожатым, другом. Уважая вас, я должен прежде всего вам повиноваться, что я и делаю, удаляясь. Прощайте, отец, я надеюсь, что вы когда-нибудь призовете к себе вашего сына!

Сказав так, Амори подошел к г-ну д’Авриньи, поцеловал ему руку, несмотря на его сопротивление, и вышел.

На следующий день он обратился к г-ну д’Авриньи так, как если бы тот был уже совершенно чужим ему человеком, и объявил голосом, твердости которого противоречили влажные глаза, что он снял небольшой особняк на улице Матюрен и что его вещи уже перевозят, а сам он пришел откланяться.

Здесь же была Мадлен; она опустила голову — бедная лилия, сломленная леденящим ветром отцовской прихоти, — и когда подняла глаза, чтобы бросить украдкой взгляд на Амори, отец увидел ее столь бледной, что он задрожал.

Тогда, вероятно, г-н д’Авриньи подумал, что его необъяснимое поведение должно показаться дочери отвратительным, и, поскольку его гнев несколько приутих, он протянул руку молодому человеку, сказав:

— Амори, вы ошиблись относительно моих намерений; ваш отъезд вовсе не изгнание. Далеко не так: этот дом остается вашим, и, как только вы захотите прийти, вы будете желанным здесь.

Радость осветила прекрасные томные глаза Мадлен; улыбка, появившаяся на ее побелевших губах, была наградой г-ну д’Авриньи.

Но так как Амори, очевидно, догадался, что только ради дочери г-н д’Авриньи пошел на уступку, он робко поклонился своему опекуну и поцеловал руку Мадлен с чувством такой глубокой печали, что, казалось, любовь в его сердце уступила место тоске.

Потом он вышел.

Только в тот час, когда их разлучили, молодые люди поняли, как они на самом деле любили друг друга и до какой степени были необходимы друг другу.

Желание увидеться, будучи в разлуке, внезапные волнения при встрече, эта грусть без причины, радость без повода — все, что является симптомами той душевной болезни, которую называют любовью, были постепенно испытаны ими, и ни один из этих симптомов не ускользнул от взгляда г-на д’Авриньи, уже пожалевшего, что он уступил Амори, разрешив ему приходить в дом, как вдруг разыгралась только что описанная нами сцена.

Все эти события, о которых мы рассказали читателю, вновь прошли перед глазами Амори; исследуя свои самые заветные воспоминания, молодой человек так и не смог найти причину случившихся вдруг перемен.

Он подумал, что разумно объяснить перемену в поведении его опекуна может только одно: рассматривая свою женитьбу на Мадлен как естественное развитие событий, он никогда не говорил об этом с г-ном д’Авриньи. И потому, вероятно, тот мог подумать, что его воспитанник, живя у себя и продолжая приходить туда, где он более не жил, имел по отношению к Мадлен другие намерения, а не те, что подразумевались прежде.

Итак, он остановился на той мысли, что, не поговорив с г-ном д’Авриньи, он оскорбил его отцовские чувства, и решил официально попросить у него руки Мадлен.

Приняв такое решение, Амори тотчас же приступил к его выполнению и, взяв перо, написал следующее письмо.

IV

"Сударь!