Сесиль. Амори. Фернанда

Кроме того, Амори знал, что его состояние при умелом управлении опекуна увеличилось почти на треть.

Если бы г-н д’Авриньи лишь заботливо занимался денежными делами своего воспитанника, этого было бы достаточно, чтобы оценить его по достоинству как опекуна, но он следил и за его воспитанием, да еще так, как заботился бы о судьбе собственного сына.

В результате Амори, воспитывавшийся вместе с Мадлен, будучи лишь на три-четыре года старше ее, проникся глубокой нежностью к ней и, если она смотрела на него как на брата, чувствовал более чем братскую любовь к той, которую он всегда называл сестрой.

И они с детства, в невинности своих душ и в чистоте сердец, придумали прекрасный план: никогда не расставаться.

Огромная любовь, какую г-н д’Авриньи перенес со своей жены, умершей в двадцать два года от легочной болезни, на дочь, своего единственного ребенка, и почти отцовское чувство, какое он испытывал к Амори, давали молодым людям уверенность, что он их поддержит.

Все способствовало тому, чтобы они тешили себя надеждой иметь общее будущее, и это составляло вечный предмет их разговоров с тех пор, как каждый из них почувствовал в своем сердце любовь.

Постоянные отлучки г-на д’Авриньи, вынужденного почти полностью отдаваться своей клиентуре, больнице, где он был директором, Институту, членом которого он был, позволяли им строить прекрасные воздушные замки, укреплявшиеся воспоминаниями о прошлом и надеждами на будущее и казавшиеся прочными, как здания из гранита.

Именно в это время безмятежного счастья и мечтаний (Мадлен едва достигла восемнадцати лет, а Амори — двадцати двух лет) обычно столь ровное и спокойное настроение г-на д’Авриньи изменилось к худшему.

Вначале они думали, что такая перемена характера вызвана смертью его любимой сестры, оставившей дочь в возрасте Мадлен, ее постоянную подругу и соратницу в учении и в играх.

Но проходили дни, месяцы, а время, вместо того чтобы прояснить лицо д’Авриньи, омрачало его все больше, и что удивительно: это плохое настроение было вызвано Амори, но доктор время от времени изливал его на Мадлен, на свое обожаемое дитя, хотя он дарил ее молодости такие сокровища любви, какие могут храниться только в сердце матери; и казалось непонятным, что безрассудная и жизнерадостная Антуанетта стала любимицей г-на д’Авриньи и отняла у Мадлен привилегию быть его первой собеседницей.

Кроме всего этого, г-н д’Авриньи без конца хвалил Антуанетту в присутствии Амори и часто повторял, что намерен отказаться от своих планов в отношении Амори и Мадлен, чтобы обратить внимание подопечного на племянницу (взяв ее к себе, он, казалось, сосредоточил на ней всю свою любовь).

Однако Амори и Мадлен, ослепленные своими привычными отношениями, не понимали этих странностей г-на д’Авриньи: они вызывали у них мимолетное раздражение, но не подлинное страдание.

Они по-прежнему полностью доверяли друг другу, и однажды, когда они играли как дети, какими и оставались еще, и бегали вокруг бильярда — Мадлен прятала цветок, Амори пытался его отнять, — внезапно отворилась дверь и появился г-н д’Авриньи.

— Так-так, — сказал он с горечью, уже не раз наблюдавшейся в его речи, — что значит это ребячество? Разве вам, Мадлен, десять лет? А вам, Амори, не более пятнадцати? Вам кажется, что вы носитесь по лужайке перед замком Леовиль? Почему вы хотите отнять этот цветок, который Мадлен не считает нужным вам отдать? Я думал, что такие хореографические баталии бывают только с пастушками и пастушками в Опере, но, кажется, ошибся.

— Но, отец, — осмелилась сказать Мадлен (вначале она подумала, что г-н д’Авриньи шутит, но потом увидела, что тот, напротив, серьезен, как никогда), — но, отец, еще вчера…

— Вчера не означает сегодня, Мадлен, — сухо возразил г-н д’Авриньи, — быть послушным прошлому — значит отказываться от будущего. И поскольку вы охотно занимаетесь тем, что сейчас проделали, я хочу вас спросить: почему вы отказались от игрушек и кукол; если вы не считаете, что с возрастом ваш долг и поведение должны изменяться, я обязан вам об этом напомнить.

— Но, мой добрый опекун, — заметил Амори, — мне кажется, что вы слишком строги к нам. Вы считаете, что в нас слишком много детского? О Боже, вы ведь так часто говорили мне о беде нашего века, когда дети стараются походить на взрослых.

— Разве я вам это говорил, сударь? Это, может быть, было сказано о юнцах, вырвавшихся из коллежа, которые корчат из себя благодетелей человечества, об этих двадцатилетних Ришелье, которые изображают людей пресыщенных, об этих подающих надежду поэтах, которые сделали из разочарования десятую музу. Но вы, мой дорогой Амори, если не по возрасту, то, по крайней мере, по своему положению должны иметь более серьезные притязания. Если у вас их нет на самом деле, сохраняйте видимость их; впрочем, я пришел, чтобы поговорить с вами о более серьезных вещах. Оставьте нас, Мадлен.

Мадлен вышла, бросив на отца один из тех восхитительных умоляющих взглядов, что когда-то мгновенно укрощали гнев г-на д’Авриньи.