Сестра Харуна-ар-Рашида

Ни за что верблюдице не ослаблю ремень
И к воде не пущу, где зеленая тень,
Не сниму ей поклажу с витого седла,
Чтоб она налегке все дорогу прошла.
Нет, не смею ремень выпускать я из рук,
Когда в долгом пути рядом шествует друг,
Если ты верблюдицу себе заведешь
И хозяином строгим себя назовешь,
Свято чти мой совет в твоем трудном пути:
Не пристало пешком другу рядом идти.
На колени свою верблюдицу поставь,
Посади в седло друга, подпругу поправь;
Коль обоих она понесет без труда,
Не страшна тебе с другом любая беда.
Если силы изменят верблюдице твоей,
Тогда в очередь с другом поедешь на ней.
Не пристало пешком другу рядом идти.
На колени свою верблюдицу поставь,
Посади в седло друга, подпругу поправь;
Коль обоих она понесет без труда,
Не страшна тебе с другом любая беда.
Если силы изменят верблюдице твоей,
Тогда в очередь с другом поедешь на ней.

Подождав, пока гости прочитают стихи, кайим чернокожих евнухов отодвинул штору. Большой зал с выходами на террасу, где должен был состояться меджлис веселья, и в спальные комнаты был выдержан в оригинальном армянском стиле, утопал в вышитых шелках. Часть пола покрывал изумительной работы ковер размерами двадцать на двадцать локтей. Вокруг были разложены набитые страусовым пухом подушки. На стенах висели изображения персидских шахов, греческих паролей, породистых скакунов, леопардов, акул и тунцов. Они были сделаны на пластинках из эбенового дерева и слоновой кости, щедро инкрустированы золотом, перламутром и драгоценными камнями. Даже гвозди, на которых были укреплены изображения, и те были золотые. В углах зала высились ажурные минареты-подсвечники. Двери украшали тяжелые серебряные карнизы с узорчатой резьбой. Потолок был сделан из тончайших мраморных плит. Солнечные лучи проникали сквозь них, и в зале было светло.

Аль-Амин прошел к полированному ложу из черного и красного дерева и, пригласив гостей присаживаться, опустился на вышитую подушку. Из-за стены, задрапированной шелком, доносились беспорядочные звуки настраиваемых инструментов. Он дал знак кайиму чернокожих евнухов, и тот выскочил из зала. Не успел Ибн аль-Хади подумать о том, сколь быстро сбудутся его планы, а Фадль решить, кто же больше придется первому престолонаследнику по вкусу — Карнафлэ или ее подруги, — как звуки за стеной стихли. В тот же миг распахнулись двери, что выходили из спальных комнат, и в зал вереницей, одна за другой, напевая песню и сами себе аккомпанируя на лютнях, вошли наложницы, молодые, красивые и стройные. Их было десять. Улыбаясь, они словно проплыли перед аль-Амином и его гостями и исчезли в противоположных дверях. А на смену им тянулась следующая вереница. Тоже десять наложниц, но только одетых по-другому. Полилась новая песня. Мотив прозвучал, привлекая свежестью, и затих. В зал входили очередные рабыни. Так продолжалось до тех пор, пока перед присутствующими не прошло десять десятков наложниц, демонстрируя самые совершенные образцы женской красоты и изящества, все, чем славится женский пол. Это был парадный смотр гарема. Ибн аль-Хади и Фадль привычно разглядывали последних уходящих наложниц. Парадные смотры были введены Харуном ар-Рашидом, подхвачены его визирем и широко распространились по всем дворцам халифата. Но что это? Аль-Амин подал знак продолжать! Перед глазами удивленных гостей — теперь уже было чему удивляться — появилась первая вереница белых евнухов, красивых как на подбор, статных, точеных. Одежды на них были еще более дорогие, чем у наложниц, яркие, переливающиеся ткани, лучшее, что вырабатывалось в халифате и за его пределами. Проходя мимо ложа, евнухи, как и наложницы, пританцовывали, делая соблазнительные движения бедрами.

— Моя саранча! — проговорил первый престолонаследник. Голос его звучал глухо. Белые евнухи были слабостью аль-Амина, заполняли его дни и ночи, были нужней, чем еда и питье. Он беспрестанно одарял их, ласкал, возвышал, несмотря ни на молчаливое осуждение народа, ни на анонимно появлявшиеся сатирические стишки. — Каковы кузнечики, а? Много их сегодня увидим! И воронов [13] тоже!