Сестры

– На фото были изображены какие-то руины, как в фильмах о войне, – сказал он. – Тонны обломков и мусора, и по этим обломкам ползла большая черная змея. Я ее сразу узнал: это была черная мамба. С первого же взгляда я понял, что это постановочный кадр. Змея выползала из дыры в земле. И я предположил, что Амалия дополнила естественное освещение каким-то искусственным верхним светом, который был направлен прямо на змеиную нору и проникал в нее, как мысль проникает в темноту неизвестности. Еще у меня возникло подозрение, что и сами развалины были ненастоящие: их выдавала та декоративная тщательность, с которой их подобрали и разложили. Тем не менее фото излучало какую-то необыкновенную силу, и я был убежден, что фотограф поймал в движении живую змею. А на землю проецировалась тень креста, который, как секира, разрезал пополам и змею, и нору. Несомненно, Амалия разместила крест перед зонтом, фильтрующим свет. А может, крест был самый настоящий. Потом я спрашивал Амалию и об этом, и о прочих загадочных деталях ее фотографий, но она ни за что не захотела открыть мне секреты мастерства и заявила, что если откроет, они утратят свою власть надо мной. Как бы там ни было, а в тот день я, разинув рот, с комом в горле и со слезами на глазах, долго разглядывал фотографию на приглашении. И тотчас же подумал: «Мне нужно это фото».

Сервас ничего не сказал, давая писателю выговориться. У Ланга в глазах блеснула влага.

– В общем, я решил сделать набег на эту выставку. Я был очень далек от того, чтобы сомневаться, что меня там ожидает. Бесконечная череда разрывов, трещин, сломов – одним словом, тот сорт помпезного метатекста, которым нас потчуют современные искусство и архитектура. Его понятия размыты и неудобоваримы, да к тому же еще поданы под столь же неудобоваримым соусом, предназначенным для болванов. Но на выставке все было совсем по-другому… Мне казалось, я схожу с ума. Эти снимки… я словно сам их делал. Я ходил от одной фотографии к другой и не мог сдержать текущих по щекам слез. Тема у всех фотографий была одна и та же: змеи и кресты. То на взятую крупным планом змею накладывалась тень креста, то в кадре, снятом в интерьере церкви, угадывался змеиный силуэт. Четкость и глубина белого и черного на снимках просто поражали, небо смотрелось темным и мрачным, как перед грозой, и я понял, что для черно-белых фотографий эта женщина использовала красные фильтры. Она населила пространства снимков странными тенями, которых не мог отбрасывать ни один предмет или живое существо. Не знаю, как ей это удалось – может быть, она пользовалась какими-то еще фильтрами, сквозь которые проходил свет из разных источников, – но только все ее снимки были само противоречие, сам контраст. У меня возникло такое ощущение, что я нашел родственную душу… Я спросил, могу ли встретиться с фотографом, но мне ответили, что ее нет и она не придет. Я удивился. Ведь это была ее первая выставка. Мне объяснили, что она избегает публичности и светской хроники. Чем больше мне о ней рассказывали, тем больше я был очарован. В каталоге нашлась ее фотография, и как только я на нее взглянул, ощутил удар в самое сердце. Мне была нужна эта женщина.

Голос писателя дрогнул, и Сервас подумал, что искусственно изобразить такую эмоцию невозможно.

– Я хотел купить все фотографии, которые еще не были проданы. У галериста сразу сделался удрученный вид. Он объяснил, что эти фото не продаются. Автор поставил условие, чтобы все они были сожжены после окончания выставки. Такая перспектива и вовсе выбила меня из колеи. Нельзя сжигать такие фото, это невозможно! Я высказал все это галеристу, но он лишь растерянно покачал головой. Он со мной абсолютно согласен, он и сам долго ее уговаривал не делать этого, но она была непреклонна.

Ланг выдержал паузу и быстро взглянул на часы, а у Серваса вдруг промелькнула мысль, уж не тактический ли это ход, чтобы выиграть время. Многие на допросах замыкаются в молчании, а этот пытается утопить следователя в деталях, к расследованию не относящихся.

– Короче, я упорно настаивал – и в конце концов получил ее адрес. Она жила в одном из сквотов[35], населенных художниками, и я отправился туда с тяжелым сердцем: неизвестно было, как она отреагирует на мое появление. И вот, я ее увидел… Ей было около сорока, волосы ее уже тронула ранняя седина, но, несомненно, когда-то она была очень красива и сохранила былую красоту. Не знаю, как сказать, это, наверное, похоже на скверную беллетристику, но я с первого взгляда понял, что именно эту женщину ждал всю жизнь.

И Ланг принялся с обескураживающей словоохотливостью вспоминать эту встречу. Как он в веселом и безбашенном сквоте, словно перекочевавшем сюда из шестидесятых годов, пытался убедить Амалию не сжигать фотографии, как сказал ей, что хочет купить их все. А она так же непреклонно, как и директору галереи, твердила, что они не продаются.