Ее, казалось, абсолютно не впечатлил ни он сам, ни его писательский статус. А может быть, она решила, что никакой он не художник, а просто аферист, а потому не может бросить в нее камень. И чем больше она говорила, тем более неудержимо его к ней тянуло. Он влюбился. Влюбился без памяти. Было в ней что-то родное и близкое, и это что-то разбудило в нем былые эмоции.
– С вами никогда так не бывало? Столкнуться с женщиной – не самой красивой, не из тех, что сразу привлекают к себе внимание, – и почувствовать, что черты ее лица, ее фигура, манера двигаться, говорить, смеяться были издавна записаны в вашей памяти, хотя вы и видите ее впервые… Словно она вызвала к жизни то, что было глубоко спрятано в вас и ждало пробуждения…
Ланг продолжал говорить. И вот наступил момент, когда он понял, что всегда хотел эту женщину. С ним такого никогда не бывало, но он это знал. Он хотел, чтобы она была в его жизни.
– Она переехала ко мне после шести месяцев ухаживаний. А потом мы поженились. Амалия, – взволнованно заключил Ланг, – была самым прекрасным моим триумфом.
Он так и выразился: триумфом. Сервас ничего не сказал. Только еле заметно покачал головой, словно давая понять, что он все понимает и относится к этому с уважением. Теперь можно сделать перерыв.
– Вы есть хотите? – сказал он. – Вам принесут еду.
– Прежде всего, я очень хочу пить.
– Самира, принеси стакан воды господину Лангу.
– А этот коллектив художников, этот сквот, – спросил Сервас после перерыва. – Расскажите о нем.
Ланг заговорил. Что-то он на удивление разговорчив. Редко когда подозреваемый настолько готов сотрудничать. Сквот существовал всегда, объяснял он, и всегда базировался на самоуправлении. Конечно, без субсидий мэрии он уже давно развалился бы. Тут к Лангу вернулся его обычный высокомерный тон. Сквот, если хотят знать его мнение, – явление весьма многодисциплинарное и неорганизованное, если не сказать бардачное. Там есть люди, прошедшие через Боз-Ар, есть самоучки, есть откровенные шарлатаны, но есть и талантливые. Амалия сожгла все мосты с этим периодом своей жизни. Единственная связь, которую она сохранила, – это подруга.
– Подруга? – эхом отозвался Сервас.
– Художница, работавшая в этом коллективе. Ее зовут Лола Шварц.
– Как она выглядит?
Ланг быстро набросал портрет. Это, разумеется, неточный набросок, он ведь не художник. Сервас узнал ее с первого взгляда:
2. Воскресенье
Сквот
Сервас поднял глаза на граффити над входом:
ГИБКАЯ ЯЩЕРИЦА
На охряной стене красовались буквы в виде переплетенных разноцветных змеек – желтых, красных, синих, с белым обводом. Они очень оживляли благородный, но сильно обветшалый фасад взрывом ярких цветов.
Мартен шагнул за порог и очутился в просторной промзоне, которую вольные художники переоборудовали в настоящий улей. Его удивило огромное количество народу, сновавшего из ателье в ателье, из мастерской в мастерскую, хотя было воскресенье. Транспарант, прикрепленный к перилам второго этажа, гласил: «ЖЕНЩИНА И СКАНДАЛ, СО 2 ПО 4 ФЕВРАЛЯ». А снизу более мелкими буквами значилось: «Зрители до 18 лет не допускаются».
И действительно, вокруг не было видно ни одного ребенка.
Сервас подошел к афише и увидел, что в программе значились не только выставки – рисунки, живопись, фотографии, – но еще и театральные представления, рэп, мелодекламация, стриптиз (когда же он в последний раз читал это слово?), демонстрация авторских коллекций одежды, интерактивных инсталляций и произведений различных мастерских.