Сестры Эдельвейс

Франц посмотрел на неё так, будто хотел ответить что-то грубое, но промолчал и лишь поджал губы. Биргит заметила, что со дня аншлюса он ни разу не покинул дом. Когда приходили покупатели, он шёл наверх. Несколько раз заходили чиновники, чтобы сделать какой-нибудь сбор или выдать список новых правил, и каждый раз, повинуясь мольбам Иоганны, он в тихой ярости прятался в подвале. Биргит не раз задумывалась, сколько это может продолжаться.

Что же касается знамени, то, пока Манфред раздумывал, Иоганна, вернувшись с курсов, принесла его под мышкой. Её щёки горели, глаза блестели.

– Мы не будем рисковать жизнью из-за символа, – сказала она и вывесила его в окне гостиной. Отец ничего не сказал, не попросил его убрать. Биргит заметила, каким встревоженным стал его вид, как потух взгляд, как опустились уголки рта, и задалась вопросом, сколько ещё впереди ожидает ситуаций, когда голосу совести нельзя будет подчиниться, но нельзя будет его и заглушить.

А что же Вернер? Она украдкой смотрела, как он пьёт кофе, который поспешно принёс официант; униформа вермахта означала хорошую службу и пугающее раболепие. Восемь месяцев назад, когда он после ралли пришёл в дом на Гетрайдегассе, Биргит поспешно выбежала ему навстречу, понимая, что если кто-то из семьи увидит его в такой униформе, будет катастрофа – не говоря уже о том, что случится, если вновь поднимется разговор о политике.

– Ты вступил в вермахт, – ошеломлённо пробормотала она, глядя на беспросветную серость его мундира. Она поняла, что это случится, уже три недели назад, когда его войска торжествующе прошли по Штаатсбрюкке. Она сказала себе – это ведь не означает, что Вернер нацист. Это просто униформа, так же как знамя – просто знамя… и всё же она боялась, что больше не сможет, как прежде, ему доверять.

– Первая горнострелковая дивизия! – гордо ответил он. – Мы пока в Иннсбруке, но ходят разговоры, что скоро нас перенаправят в другое место. – Вид у него был радостно-взволнованный, но Биргит чувствовала лишь отчаяние. – Ну, скажи, разве я не красавчик? – поддразнил он.

– Красавчик, – неохотно признала она, но сердце ощущалось тяжёлым, как камень. – Вернер… это… то, чего ты в самом деле хочешь?

В его взгляде мелькнуло раздражение и вместе с тем неуверенность, но лишь на секунду, а потом он вновь улыбнулся Биргит своей непринуждённой улыбкой.

– У меня нет особенного выбора, видишь ли, но даже если бы он был – я хочу быть на стороне победителей, Биргит. И очевидно, что победитель – Германия. Ты же видела кинохронику? Когда войска вермахта вошли в Австрию, их встречали аплодисментами и цветами. Цветами! – Он шагнул к ней и продолжал уже настойчивее: – Разве ты не понимаешь, что этого хочу не только я, этого хотят все? Так будет лучше для страны…

– Не для всех, – тихо ответила Биргит, и он резко, печально вздохнул.

– Опять ты за своё. Иногда тебя послушать, так ты как будто сама еврейка.

– Не нужно быть евреем, чтобы беспокоиться о евреях, – парировала Биргит. – И как бы то ни было, дело не только в евреях, а вообще. С тех пор как это началось, все испуганы. Аресты, заключения… – Она беспомощно смотрела на него, зная, что он отказывается её понимать. – Ощущение такое, будто может произойти что угодно. Мы все в опасности.

Вернер закатил глаза.

– Ты в безопасности, если подчиняешься закону.

– Да ну? Любой сосед начнёт тебя в чём-то подозревать, и ты можешь быть арестован без…

– А в чём тебя подозревать? – Он наклонил голову и сузил глаза, и Биргит похолодела. В этот момент она осознала, что не сможет искренне говорить с Вернером, делиться своими тревогами, своими страхами, и тревога долбила её изнутри, пока она не почувствовала себя пустой оболочкой. Конечно, она и думать не могла о том, чтобы рассказать ему о собраниях в кофейне или о том, что Ингрид и остальные убеждали действовать активнее. Хватит с нас одной риторики да памфлетов, сказала Ингрид в последнюю их встречу и стукнула кулаком по столу.

Нет, она не могла ни о чём этом рассказать Вернеру, потому что он мог оказаться тем самым любопытным соседом, подозрительным солдатом. Он представлял собой угрозу, пусть даже она его любила.

Она знала, что по-прежнему его любит, и мечтала об их совместном будущем, хотя он и стоял перед ней в униформе вермахта и говорил о подозрительности и противозаконности. Осознание этого наполняло её душу отчаянием, с которым она изо всех сил пыталась бороться. Она так хотела, чтобы всё было просто. Кого волновало, что происходит в мире, если они были друг у друга? Но как она ни убеждала себя в правоте этих слов, она не могла до конца им поверить.

– Что такое? – спросил Вернер, прихлёбывая кофе, оборвав её размышления. – У тебя такой хмурый вид.

– Что поделать, – не сдержалась Биргит. В Зальцбурге всё стало хмурым или пугающим. Вновь наступил сезон дождей, солдаты толпились на площадях, и всё больше и больше людей пропадало без вести – теперь не только евреев, но и коммунистов, социалистов, цыган, всех, кто не был похож на других.