Сестры Шанель

Проникнуть внутрь оказалось легко. Коридоры в это время были пустыми и темными, как и ее тихая палата, если не считать звука затрудненного дыхания. Я на цыпочках подошла к кровати. Глаза сестры были закрыты, и я убрала прядь волос с влажного лба, вытерла кровь в уголках рта. Старалась не смотреть на красные пятна на ее подушке.

Тихонько подтащила стул поближе, отгоняя волну беспомощности и всепоглощающего отчаяния.

– Джулия-Берта, – зашептала я, изо всех сил пытаясь придать голосу беззаботность. – Это я, Нинетт. Я рядом. Не беспокойся. Я не оставлю тебя.

Она не открыла глаз, но издала какой-то звук. Возможно, пыталась заговорить. Может быть, ее подсознание знало о моем присутствии. А может, это был вздох или стон боли. Но мне показалось, что по мере того, как я говорю, ее дыхание успокаивается.

– Тебе не нужно ничего отвечать. Ты же меня знаешь. Я могу болтать бесконечно. Помнишь, как монахини всегда бранили меня: «Следите за языком, мадемуазель Шанель!» Теперь я весь день общаюсь с клиентами Габриэль. Она делает шляпы, Джулия-Берта. Шикарные шляпы, и la haute, élégantes и дамы полусвета покупают их. Ты будешь работать с нами, как только поправишься. Наконец мы все вместе, Джулия-Берта! Я так рада, что ты приехала в Париж!

Я рассказала ей, что шляпы Габриэль продаются быстрее, чем мы успеваем их сшить, что нам нужен бутик с большим количеством комнат и помощников, как у великих парижских модисток, и с рекламой во всех журналах. Когда Джулия-Берта закашлялась, я вытерла кровь полотенцем и продолжила говорить о посетителях, о том, как они одеваются, как ведут себя. Я рассказала ей о Бое Кейпеле, о том, что он делает Габриэль лучше, что он красив, богат и любит ее, и о Лучо Харрингтоне, о том, как он заставил мое сердце выпрыгнуть из груди.

– Я никому не рассказывала о Лучо, – шепнула я. – Ты единственная, кто знает. Это наш секрет.

Когда у меня кончались темы для рассказов о нашей жизни, я перешла к истории о «Танцовщице из монастыря», совсем как тогда, в Обазине, когда я забиралась в постель Джулии-Берты. Я сняла шляпу и туфли и пристроилась рядом с ней на узкой больничной койке. Я закрыла глаза, почувствовала ее жар, влагу ее кожи, ее неглубокое, болезненное дыхание и обняла ее. И продолжала говорить о балеринах, красивых графах и любви с первого взгляда, чтобы утешить ее и утешить себя, пока воспоминания о прошлом вспышками обрушивались на меня.

Ранняя смерть. Это было давнее пророчество цыганки. Я была так уверена, что речь идет о нашей матери! Я чувствовала сейчас ее незримое присутствие, все призраки прошлого, святые и нечестивые, здесь, в больнице, ждали, пока я засну…

И тогда они забрали Джулию-Берту.

– Ее больше нет, – сказала медсестра, а из окна как ни в чем не бывало лился свет.

Я в полубессознательном состоянии подняла голову.

– Нет, она здесь, – возразила я, чувствуя ее рядом.

Но ее кожа была прохладной. Она не дышала и не двигалась. Я закричала, но в тот момент, когда медсестры попытались оторвать меня от нее, я могла поклясться, что услышала ее голос – он так ясно прозвучал в моей голове, свободный и безмятежный:

«Не волнуйся, Нинетт. Все хорошо. Я нашла свое Нечто Лучшее».

Несколько дней спустя Габриэль, Эдриенн и я вместе с Боем и Морисом похоронили Джулию-Берту в Cimetiere de La Chapelle[58] среди весенних цветов – новой жизни, распускающейся среди могил. Мох цвета изумрудов покрывал старые каменные гробницы, словно они были одеты в вечерние платья для какого-то мрачного торжества.

Мы были непреклонны в том, что бабушке и дедушке пока не стоит об этом сообщать. Видеть их не хотелось. Они отчасти были виновны в смерти Джулии-Берты, потому что не присматривали за ней должным образом, использовали ее внешность на рынке, чтобы привлечь клиентов к своему товару. Тяжелые условия, которые они создали ей, в конечном итоге погубили нашу сестру, как когда-то нашу мать.

Когда церемония закончилась, Эдриенн и Морис уехали в Виши. Бой предложил отвезти нас домой, но нам с Габриэль нужно было побыть с сестрой. Мы задержались у могилы, рассыпав на земле хлебные крошки, чтобы привлечь птиц, которых так любила Джулия-Берта. Не хотелось оставлять ее одну.

– Это наша вина, – сказала я. – Мы ее бросили. Надо было почаще навещать. Возможно, мы бы увидели кровь, заметили вовремя, что она заболела, и смогли бы что-то предпринять, может быть…

– Остановись! – сказала Габриэль властным тоном, поразившим меня. Я подняла голову; казалось, ее темные глаза почернели еще больше. Ее ноздри раздувались, как у быка. – Хватит! Это закончилось. Мы больше никогда не будем об этом говорить.

– О Джулии-Берте? – не поверила я.

– Нет. О прошлом. Нашем прошлом. Обазин. Сиротский приют. Мулен. Ничего этого никогда не было – и точка!

– Габриэль, ты устала, расстроена…

Выражение ее лица стало таким суровым, что я испугалась.