Сети Вероники

Сережка стоял на кочке посреди открытого болотного пространства и вертел головой, как испуганный кулик. Подбежав, Алеся обхватила его за плечи, стала целовать и тормошить, причитая как деревенская баба:

– Куда же ты пошел, да что ж тебе в голову пришло, как же так можно!.. На болота!.. И озеро это!.. А если бы ты в него упал?! Или в болото провалился? Один!.. Господи, живой!..

– Мам… – Он трясся то ли от пережитого страха, то ли от того, что она сама трясла его. – Ну я ж на той Черной гриве сто раз был! Я бы ни за что не потерялся!

– Но потерялся же.

Ее растрепавшиеся волосы, наверное, защекотали ему нос. Он чихнул. Алеся наконец перестала его тормошить, взяла за руку. Сережка послушно пошел рядом с нею, вцепившись в ее пальцы. В другой руке он держал свернутую сетку – какую-то рыболовную снасть.

– Так потому что поклева не было. – Он шмыгнул носом. – А Виталька говорил, если от Черной гривы на север идти, так там еще одно такое озеро будет, в нем рыба всегда клюет.

– И как ты понял, где север? – вздохнула Алеся.

– По мху на деревьях. – Сережка шмыгнул снова, вид у него стал совсем виноватый. – Только он со всех сторон растет почему-то. Но вроде с одной стороны погуще был… Мы домой идем?

– Ну а куда же?

– Мам, а как ты знаешь, в какой стороне дом? – Что Сережкин страх уже исчез, было понятно по его голосу, в котором слышалось теперь одно лишь любопытство. И любопытством же сверкали его глаза. – Ты же в Багничи почти не приезжаешь, а если приезжаешь, так и со двора не выходишь. А по болоту вон как идешь! Даже в багну ни разу не проваливаешься.

– А ты проваливался, что ли? – насторожилась Алеся.

– Один раз, по колено только, – поспешно заверил он. И повторил: – Как ты знаешь, куда идти, а, мам?

– Как-то знаю, – рассеянно ответила Алеся.

Она в самом деле шла, не думая о направлении так же, как и о том, куда ставить ногу при каждом следующем шаге. Словно какой-то прибор сам собою включился у нее внутри в ту минуту, когда она увидела в скрещении ольховых веток мерцающие глаза, которыми высветилось все не перед нею, а в ней самой, и внутренний этот свет оказался не мерцающим, не призрачным, а ослепительно ясным.

«Как я могла так спокойно рассуждать, что мне ответить Игорю? – подумала она без всякой связи с этим болотом, и с чавкающей под сапогами водой, и с коротким криком вечерней птицы за ольхами. – Как, почему я думала только о том, каково мне будет с ним? А ему, ему?.. Ведь я не люблю его, и каково ему будет жить, если ничто во мне на него не отзывается, и сколько же я смогу его обманывать?.. А главное, зачем?!»

Ее окатило стыдом, как ушатом холодной воды, она вздрогнула и остановилась, запнувшись за кочку.

– Чего, мам? – встревоженно спросил Сережка. – Ногу подвернула?

– Нет-нет… Ты устал? Мы от Багничей совсем недалеко. Скоро дома будем.

– Ничего я не устал, – вздохнул он. – Просто… Дед говорит, на болоте каждый может заплутать. А ты теперь думаешь, что я маленький!

– Большой, большой, – уверила его Алеся.

Она вдохнула поглубже, словно пахнущий мокрым мхом, травой, листвой и еще чем-то свежим и резким воздух мог выветрить из ее души стыд.

Стыд не выветрился, но взгляд ее, внутренний взгляд, словно навелся на резкость, и с этой резкостью, с полной ясностью, в истинном свете видела она теперь все, что происходило до сих пор, и понимала, что должно, а главное, не должно происходить с ней в будущем.

Часть II

Глава 1

Во второе свое московское лето Алеся наконец Москву полюбила.

Она не назвала бы день, когда это произошло, но знала день, в который поняла это. Автобус свернул с Волоколамского шоссе на Иваньковское, остановился у больничного парка, она вышла, и вдруг ее охватила радость. Притом очень какая-то понятная радость. Будто сказали ей самыми простыми словами, до чего же все это хорошо – и просвеченный летним солнцем парк с больничными корпусами, и то, как Герман Валентинович, заведующий терапией, улыбается, здороваясь с ней у ворот, и как, раскладывая лекарства, чтобы разнести по палатам, она мельком бросает взгляд в окно, а оно будто витраж в соборе, потому что зеленые листья касаются стекла…

И что во всем этом московского? Да ничего. Больницы везде похожи, летние листья тем более, и кремлевские башни не виднеются за окном. Но что жизнь ее как-то незаметно стала частью огромного, искрящегося энергией московского пространства, Алеся почувствовала именно в этот июльский день. Почему, и сама не объяснила бы, но чувство было сильным и радостным. Она прислушивалась к нему, и радость не ослабевала.

– Температура у меня, Алеся, наконец спала!