Сети Вероники

С любовью складывалось не очень – и у Сони, и у Жени. Вряд ли потому, что они были двойняшки, в характерах-то у них ничего общего не было. Скорее, объяснялось это тем, что Женина учеба – в том виде, в каком он ее понимал, – требовала слишком много времени и сил, а Соня, поработав год в Архиве литературы и искусства, поступила на историко-архивный факультет, где мальчиков практически не было, девочек же покрасивее, чем она, было, наоборот, много.

Мама говорила, что ее дочь живет эмоциями, причем слабыми, а сын – разумом, причем сильным. Наверное, так оно и было. Соединение разума с выносливостью и способностью к концентрации делало Женю идеальным врачом. Знавших его удивляло лишь то, что он не остался в Склифе, где учился в ординатуре, а пошел работать в реанимацию обычной больницы в Бибиреве. Объяснение вообще-то было простое: запомнил облезлые стены, в которых умерла бабушка, равнодушный взгляд врача, из-за которого она умерла, и решил, что раз уж все это определило его жизнь, то он должен отдать этому дань.

Но высказывать такое смутное объяснение кому бы то ни было вслух Женя не стал бы. Его жизнь строилась внятно, жестко, и ничему смутному места в ней не было.

По счастью, отношения полов в медицинской сфере складывались таким же образом. Во всяком случае, ему ничего другого видеть не приходилось. Циничным он не был, но и разбираться во всяческих неясностях не считал нужным, а потому одобрял соответствующий подход к этому коллег женского пола. Были среди них красивые, некрасивые, веселые, грубые, кокетливые, деловитые, порядочные, стервозные, скучные, взбалмошные, злые, добрые, но не было ни одной такой, с которой он не сумел бы найти общий язык или, как минимум, договориться о совместном проведении времени. Не со всеми хотелось об этом договариваться, конечно, – индивидуальный подход к сексу, да и чувства никто не отменял, – но и то и другое лет до тридцати возникало само собою, без его усилий.

Какого-то специального желания жениться он не испытывал, но и отторжения от женитьбы не испытывал тоже. Не Подколесин же он какой-нибудь. Это естественным образом привело к тому, что в тридцать лет он женился. Люда работала в терапии, была его ровесницей, относилась к нему по-доброму, вызывала аналогичное отношение у него и была очень хороша в постели. Какой из этих факторов оказался решающим, Женя разбираться не стал – через полгода после первых переглядок на еженедельной больничной конференции они с Людой поженились.

Жить стали в Людиной квартире, через дорогу от больницы. Нельзя сказать, чтобы Жене нравилось Бибирево, все-таки его жизнь до тридцати лет прошла в старом центре. Но во‐первых, вскоре он стал заведующим реанимацией и не тратить время на дорогу до работы было удобно, а разглядывать городской пейзаж за окном все равно было некогда. А во‐вторых, родители преподнесли сюрприз, продав квартиру в Подсосенском переулке ради лошадиной фермы на Алтае.

Женю это решение ошеломило. И не потому даже, что он оставался без жилья – в конце концов, не собирался же с родителями жить, – а потому что дом в Подсосенском был для него целым миром. Причем буквально – он был огромный, несколько нелепый из-за пристроек разной высоты, которые налепили вокруг него за без малого сто лет его существования, от всех других домов отдельный, и то, что он стоял за решетчатой оградой, его отдельность лишь подтверждало. Дом был полон секретов, которые принадлежали всем, кто в нем жил, вроде лавочек на лестничных площадках между этажами, и лично Жениных секретов, вроде неожиданного городского пустыря, который примыкал к дому и на котором он в детстве испытывал взрывпакеты.

Когда детство кончилось, ему необходимо было сознавать, что этот дом, этот мир существуют по-прежнему и будут существовать для него всегда. Квартиру здесь получил когда-то его прадед, из нее ушел на фронт его дед, и непонятно было, как родители могли все это перечеркнуть. Но отец был человеком жестким, а мама не то чтобы привыкла подчиняться ему – скорее, ее желания всегда совпадали с его решениями. У них была гармоничная семья.

Жене было тяжело именно это – что канул в какую-то бессмысленную тьму целый мир. Так-то ничего несправедливого в родительском поступке не было. Они имели полное право устроить свою жизнь так, как считали правильным, и соответственно распорядиться своей квартирой. Детям оставалась бабушкина двухкомнатная в Большом Козихинском переулке.

– Давай прямо сейчас ее продадим? – предложила Соня. – Я себе в Павшинской пойме что-нибудь куплю. Там проектируют красивый район. И вам с Людой как раз деньги будут, чтобы расшириться.

– Откуда ты знаешь, что проектируют в Павшинской пойме? – хмыкнул Женя. – Где это вообще?

– Сразу за Кольцевой, – объяснила она. – Это уже Подмосковье, но, говорят, там метро будет.

– Успокойся, пожалуйста, – поморщился Женя. – Ничего продавать не надо.