Севастопольский конвой

– Обязательно припрячьте в плавнях несколько шлюпок, используйте для переправы самодельные плоты, добирайтесь до кораблей вброд, вплавь. Но только после сигнала об отходе. Если же кто-либо из бойцов по каким-то причинам окажется на борту сторожевика раньше этого сигнала…

– Расстрел в присутствии самого Антонеску, – все-таки не удержался Волынов. Не из мести, поскольку Гродова, героя Румынского десанта, он уважал, в том числе и за его мрачный, не всеми воспринимаемый юмор. Просто по характеру своему он всегда оставался, если полагаться на мнение одессита Жодина, «шебуршным». Не зря же с первой минуты знакомства командир взвода и сержант в буквальном смысле «нашли друг друга».

– Не угадали, Волынов. Лично отправлю в еще один десант – среди бела дня и в одиночку.

Смеха, которым командиры оценили его очередную угрозу, причем явно нешуточную, Гродов тоже попытался не заметить. Не для состязания в юморе собрались.

– Может случиться, что кто-то из пехотинцев окажется за румынской линией фронта и обнаружит: надежды пробиться к своим уже нет… Поэтому сразу же убеждайте своих бойцов: не паниковать, о плене не помышлять. Каждый из них – на своей земле, и каждый посвящен в морские пехотинцы, в «черные комиссары». Пусть до рассвета уходят в глубь степи, лучше всего – в сторону Южного Буга, где скопление войск противника меньшее, и переходит к партизанским методам ведения войны, основы которой мы вам, как могли, излагали. А дальше пусть заручается поддержкой местного населения, постарается пробиться и осесть в одном из занятых врагом городов, словом, действует, исходя из ситуации. Если же, не доведи господь, кто-то кажется в плену, а все может случиться… Ответ должен быть один: «Нашу роту высадили, чтобы создать плацдарм для основного десанта. Больше мне ничего не известно».

Командиры уважительно помолчали. О поведении в плену инструктировать их никто не додумался. Считалось, что советский моряк, черноморец, десантник, в плену оказаться не может. Точнее, не должен. Однако поди ж ты, Черный Комиссар заговорил об этом как о вполне возможном исходе судьбы любого из десантников. От неожиданности политрук роты даже предупреждающе покряхтел: в его восприятии майор явно нарушил одну из заповедей идейного воспитания бойцов.

– Кстати, там, на румынском берегу, – как ни в чем не бывало продолжил майор, – все выглядело куда сложнее. Уже хотя бы потому, что берег тот как-никак оставался румынским, а значит, вражеским.

– О вашем Румынском десанте нам рассказывали в первый же день становления роты, – решился вклиниться Зубов. – Для нас это был факт истории, смахивающей на миф.

– Некоторые даже отказывались верить, – подтвердил его слова политрук Раскин.

– Вот и действуйте во время своего десанта таким образом, чтобы рассказы о нем тоже смахивали на мифы. А чтобы было кому творить эти самые мифы, напомните командирам катеров, что к двадцати ноль-ноль они обязаны максимально приблизиться к месту высадки и под артиллерийско-пулеметной завесой заняться вашей эвакуацией. И пусть только кто-либо из них осмелиться отойти от буквы приказа, я лично… Словом, что будет дальше, вы знаете, – наконец рассмеялся и сам Гродов, пытаясь таким образом окончательно растопить лед в отношениях с командирами.

– Не забыть бы тебе, Волынов, – поддел своего коллегу командир первого взвода, – уведомить Антонеску о намечаемой публичной экзекуции.

– Вот с таким настроением – без страха, нытья и обреченности, – вы и должны вести бойцов к месту высадки, к берегу, к населенному пункту. «Это что еще за румыны тут объявились?! Кто посмел и кто позволил?!» – только с таким настроем вы должны появиться в Прилиманском. Да так, чтобы этим же настроем прониклись и местные жители.

– Проникнутся, а не то вы лично высадитесь, и тогда… – уже под общий смех объявил Волынов.

Причем смех этот был настолько заразительным, что командир ждавшего своих пассажиров посыльного катерка – седоголовый и седоусый моряк из отставных флотских старшин – выглянул из своей ходовой рубки и удивленно уставился на десантников.

– И ведь как же хохочут, черти! – обратился он к своему палубному матросу, такому же старичку, как и сам. Громко произнес, чтобы десантники слышали его. – Словно не к черту на рога идут, а на прогулку по Дерибасовской.

– Морская пехота, Фомич, – уважительно отозвался тот. – Это тебе не гульки-бурульки на каботажной барже. Считай, белая флотская кость. Ни у германца, ни у румына такой нет и никогда не будет.