Северянин (СИ)

        Легкая весна севера захмелевшей скромницей мягко ступала по Норвежской земле, незаметно окутывая округу пьяной теплой негой. Сперва казалось, что и вовсе нет ее, весны этой. Но тем и прекрасно пробуждение природы в здешних краях, что не срывается вся живность вдруг в дикий безудержный галоп, а украдкой, осторожно, будто боясь спугнуть зыбкое тепло и бледное солнце, высовывает лишь самый кончик носа, чтоб вдохнуть еще морозный, но уже кружащий голову воздух.

Огромные сверкающие сугробы все так же белели круглыми, на зависть отощавшей за зиму скотине, боками, но теперь были не легкими и пушистыми, как нежный заячий мех, а плотными и сердито-приземистыми, с то и дело подмерзающей корочкой наста и извилистыми рытвинами от талой воды. Нежная трава, едва пробившись сквозь снег, тянула тонкие бледные побеги к солнцу, а оголодавшие животные, чуя скорое раздолье, реже ревели по ночам. Хлесткий жгучий ветер, несущий тьму крошечных льдинок, ранящих кожу не хуже ядовитого инея Эливагара*, сменился кусачими, но не злыми, а задорными переменчивыми ветерками. И люди словно парили над землей. Тяжелый груз страшной, опасной, хищной зимы упал с их плеч, заботы и тревоги покинули головы, тела налились силой. Будет тепло – значит, будет и жизнь: молодая, звенящая как капель и трепещущая ранней пичужкой; буйная, яркая, сумасшедшая, с полными песен душами и неугасимым пламенем в сердце. Выстоял холод – все нипочем! Так думали несгибаемые жители северной страны. Так думала и вступившая в самую дивную пору, когда лицо свежо и прекрасно, стан тонок да ладен и походка легка, Ингигерд. Только вот не сбылись мечты-чаянья.

Грубый ревущий огонь жадно пожирал крохотный домик на краю селения. С треском и тихим свистом обращалось в прах дерево, осыпалась красноватой пылью скрывавшая щели глина, и даже камень не выдерживал натиска: глухо бряцал и покрывался трещинами. Густой дым столбом поднимался ввысь и плавно расползался по небу тонкими колышущимися струйками, будто волосы утопленницы. В этом дыму и пламени исчезала вся нехитрая жизнь Ингигерд: небогатый, но надежный кров, старая, но крепкая мебель, рубахи, платья, передники, кухонная утварь, милые украшения… все, что родители оставили, да после их смерти сами нажили.

Но это было такой ерундой, незначительной, вовсе недостойной внимания мелочью, глупостью, в сравнении с кричащей от ужаса и боли Свандис, запертой внутри. Срывающийся, отчаянный вопль кромсает нутро глубже медвежьих когтей и волчьих клыков, выворачивает душу, заставляет Ингигерд кидаться вперед, не замечая боли и слез, текущих не одинокими каплями, а сплошным потоком.

- Нет! Нет! – голос вибрирует от сбитого дыхания и непривычной для горла высоты звуков. – Сван! Нет!

Сильные твердые руки Лодина крепко сжимают тонкие плечи, под плотной тканью шерстяной сорочки уже наливаются темные синяки, земля под ногами Ингигерд разворочена от силы, с которой девушка вдавливает пятки, рвясь к сестре. Лодина и самого бьет крупная дрожь – удерживая Ингигерд, он спасает ей жизнь, но чувствует себя при этом палачом.

- Пустите, пусти! Сван… Нет! – острым клинком по обнаженному телу, каленым железом по живой плоти отдается полный безысходности крик. – Нельзя… так… так… Сван!

Все соседи сбежались, стоят, смотрят полными страха и любопытства глазами на пылающий дом. И эта гудящая толпа кажется лишней, неприлично-марающей здесь. Их взгляды словно оскверняют последние мгновения Свандис и ее жилища. Будто они все подглядывали за чем-то тайным, интимным, недозволенным.

Но Ингигерд все равно. Она не видит и не слышит ничего, кроме всполохов пламени и боли сестры. Она нужна Свандис и никак не может понять, почему ее не пускают. Почему боги так жестоки и глухи.

- Свандис! Нет! Сванди… - с оглушающим грохотом стены рухнули, языки пламени на миг взлетели до самых небес и опали, лишь слегка крася руины красновато-рыжим свечением. Все стихло. Голос запертой в огненной ловушке тоже. Дыхание Ингигерд перехватило, грудь словно тугими обручами от бочки сжали, в ушах зазвенело. И едва слышное, уже не мольба, а проклятье: - Нет.

***