Северянин (СИ)

Красный от смеха Торвальд неуклюже поднялся и подал руку Норду. Тот презрительно фыркнул и встал сам. Торвальд скользнул по его ногам жадно-оценивающим взглядом и потянулся к бедру погладить, но тут же получил неслабую затрещину и отдернул руку. А Норд, с самым достойным видом, на кой только способен голозадый мужик отправился надевать штаны.

***

Проснувшись от вспышки молнии на горячем липком плече, Ингеборга недовольно поерзала и сморщила носик: тяжелый густой запах пота вызывал у нее тошноту. Откатившись от Ингольва, она стала шарить по полу в поисках своей одежды, а, найдя, хмыкнула и бросила на ярла пренебрежительный взгляд. Платье было разодрано, видать, в порыве страсти, только на этом порыв тот и иссяк – Ингольв оказался на редкость паршивым любовником. Пусть не грубым, хотя порой и грубость могла быть предпочтительней – в ней есть свое очарование, но совершенно незатейливым: свалил на лежанку, сам сверху шмякнулся, ноги развел, вставил, попыхтел-похрипел, как загнанная лошадь, промычал что-то, подгреб Ингеборгу под бочок, да и уснул.

Нет, Ингеборга, конечно, на многое ради Эрленда готова, но за эту ночку ему хорошо отплатить придется – будет все, что этот недодал, отрабатывать.

Кое-как натянув драное платье, Ингеборга тихо поднялась и выскользнула из комнаты. Бесшумно скользя по пустым коридорам, она уже хотела повернуть к себе, как вдруг решилась заглянуть в гости.

- Утро доброе, - хихикнула Ингеборга, просачиваясь в темные покои.

Заспанный больной голос устало пробормотал:

- Чего в такую рань? – из глубины, пошатываясь, вышла Тора. За последний год она сильно похудела и как-то осунулась, хотя хуже от этого и не стала, только приобрела какое-то новое, болезненное, надрывное очарование.

- Да вот, похвастаться зашла, - Ингеборга отпустила платье на плече и оно свалилось до талии, на миг обнажив небольшую грудь с торчащим соском.

Тора понимающе кивнула:

- Хороша ночь была?

- Отвратна, - почти жалуясь, протянула Ингеборга, - никакого удовольствия.

- Ну, ничего. Воздастся.

- Этот-то да… Эрленд… ум… мечта!

- Тише ты! – шикнула Тора на расшумевшуюся девушку. - Только уложила. Он и так не спит… а тут еще и погода разыгралась.

Ингеборга дурашливо прикрыла рот ладошками и на цыпочках прошла вглубь комнаты. На постели лежал крохотный мальчик. Даже в темноте он выглядел неестественно бледным и дышал как-то тяжело, сбито. Ингеборга покачала головой и слегка погладила ребенка по щеке, убрала с его лба влажные от испарины пряди.

- Выглядишь замученной, - наконец произнесла она. - Неуж еще не привыкла к бессонным ночам?

- Бессонным? Привыкла. Только… не сомкнуть глаз в объятиях страстного мужа – это одно… а ночь напролет баюкать больное дитя – другое…

- Ты сама его захотела, - жестко шепнула Ингеборга, - никто не неволил, – и вот вроде и насмешка в голосе, и жестокость, только все равно слышится за ними горечь, потому что и сама Ингеборга уже трижды чуяла ребенка под сердцем и трижды обрывала неначавшуюся жизнь.

Тора лишь дернула плечом да улыбнулась:

- Как бы то ни было, он – сын конунга.

- Но ты по-прежнему не жена ему.

- Жена? Хакону? Да сберегите боги!

Ингеборга резко выдохнула и вышла вон.

***

Гроза. Бурная, задорная, игриво сверкающая молниями и заливисто смеющаяся громом весенняя гроза буйствовала на землях Хакона. Осыпая мир крупными каплями дождя и срывая молодые листочки, она кружилась в веселом танце, уверенная в том, что всем в мире так же хорошо, как и ей.

А Тормод в это время сидел, сжавшись на холодном каменном полу в коридоре, и тихо скулил, баюкая руки на груди. Когда пальцы калечили, было больно. Так больно, что сознание мутнело и ускользало, а перед глазами стояли кровавые всполохи. Но почему-то тогда было легче. Сначала глупая, но сильная и смелая гордость заставляла сжимать зубы, а потом милосердная тьма забрала страдающее тело в свои холодные, но уютные объятья. Сейчас же из-за непогоды кости будто сызнова дробили, только теперь боль была не острой, а тупой и тянущей. Она накатывала волнами, давила, заставляла до крови закусывать губу и едва слышно выть, когда сил терпеть беззвучно не оставалось. Эта боль была страшна в своей непрерывности, неизбежности. Она шла откуда-то изнутри, так что казалось: беги, не беги – никуда не денешься.

Сверкнула молния, грохнул гром, и Тормод вцепился зубами в плечо, чтоб не вскрикнуть. На глазах непроизвольно выступили слезы – гадкие и обидные в своей неизбежности: у каждого есть свой предел страданий, которые тело может безропотно выносить, а когда рубеж тот пройден, оно, не оглядываясь на силу духа хозяина, начинает облегчать себе мучения чрез крохотные соленые капли.

Тормод пытался стереть слезинки дрожащими от напряжения руками, как вдруг ему на плечо легла чужая ладонь:

- Грозы, что ль, боишься? – мягкий, слегка удивленный голос. Тормод только затряс головой, а потом, для верности, буркнул:

- Нет.

- Тогда что?

- Все… хорошо.

- Ага, я вижу, - недовольные интонации заставили напрячься и поднять-таки голову, чтоб взглянуть, кто ж вдруг так обеспокоился его, Тормода, состоянием.