Северянин (СИ)

Стоя на широком грязном тракте с пятнами серого снега, Ингигерд горько усмехнулась: долгих шесть лет назад она уговаривала Тормода, лишившегося всего, остаться, начать все сызнова. Не получилось. А сейчас стало ясно почему: вместе с прошлым рвется и любовь к тихому родному краю, исчезает способность смотреть вокруг и видеть красоту. Изнутри будто что-то вынимают. Что-то очень важное и нужное. Ты раньше и не догадывался, что оно есть, а теперь чувствуешь: не хватает. Словно твое личное солнце зашло за тучу, и ты знаешь, что уже никогда ему вновь не появиться и не осветить твою жизнь. Пусто и холодно. Стыло и зябко. Но все же крохотная искорка надежды продолжает тлеть в груди: надежды, что где-то там, далеко, за горизонтом, кто-то другой сможет осветить твой путь, поделиться лучами своего солнца. А еще мелькнула грустная мысль, что проклятым всеми богами легче будет вдвоем, коль никто другой не приласкает их своим теплом. Пережить миг боли человек может и в одиночку, жить во тьме – нет.

Поправив веревку от мешка, наискось пересекающую грудь, Ингигерд сжала крохотную деревянную фигурку в кармане и, не оглядываясь, зашагала вперед.

***

Тормод сидел на полу, широко расставив согнутые ноги, и медленно полировал меч конунга. Мягкое сукно плавно скользило по доброму клинку, стирая мелкую металлическую пыль, покрывшую лезвие во время заточки. Чуть сильнее потерев самый кончик, Тормод вытянул сжимающую оружие руку, чтоб солнце упало на блестящую поверхность, и полюбовался игрой бликов. Положил клинок на колени и занялся рукоятью, украшенной темным камнем. На губах Тормода играла довольная улыбка, в глазах светилось черное тягучее счастье. Вот уже боле трех лет он не отходит от Хакона, всюду сопровождает его и даже ночами сон стережет.

Как так получилось, Тормод и сам толком не понимал. Он уже заметил, что в большинстве своем трэллы раздражают Хакона, а он вот – нет. Может, потому что нет в его взгляде загнанности, может, соображает быстрее да делает расторопней. Впрочем, причины не слишком волновали Тормода. Куда важнее результат, ради которого многое стерплено-выстрадано было.

И сейчас вот сидит подле безоружного конунга с острым мечом в руках, а тот расслабленно и бездумно глядит в окно, будто нет опасности в верном трэлле. А между тем, и десятка сердечных ударов не минет, как насажен окажется он на железо так, что только хрипеть сможет, пытаясь урвать воздух дырявыми легкими, да пускать кроваво-слюнявые пузыри перекошенным ртом. Но нет. Что заставляло Тормода держать слово, позволять конунгу жить…

- Не нравится мне это все, - Торир ворвался нахально, шумно, непозволительно расхлябанно и дерзко. Б'oльшую наглость источал только Хаконов сыночек. От вида этой лоснящейся твари Тормода неизменно передергивало.

- Что?

- Слухи-слухи, - гигантский, как сын ётунов, Торир грузно опустился на испуганно скрипнувшую лавку, - все слухи… Давно бродят, да недавно шибко сильно шептаться стали…

- О чем? – вяло, будто вовсе без интереса, спросил Хакон.

- О сыне сына Олафа… Олафа Прекрасноволосого… ярла из Дублина.

- И что говорят? И кто?

- Говорят? Что кровь деда яро бурлит в нем, что людей вести за собой умеет, да воин славный. А кто? Кабы знать… думаю, псина островная хвалу хозяину поет… только…

- Только он, гнида, за ярлов прячется так, что не выкорчуешь.

На мгновение Тормод, которого конунг почитал за собственную тень и посему даже не подумал выдворить, замер. «Псина островная»? Норд. Недовикинг со странным говором, которому понадобилось подарок со скрытой смертью Хакону «сосватать». Стараясь водить тряпкой как можно мягче, чтоб не издавать никакого шума, Тормод навострил уши.

- Точно. Только сидеть так нельзя. Покуда твои друзья – еще твои друзья. А у этого говоруна языкастого не долго дело делаться будет… Только, что?

- Прирезать? Тихо, без поединка. Или… - равнодушное до этого лицо конунга расплылось в довольной, маслянистой улыбке, - напротив. Опозорить, обвинить в непотребстве каком… Чтоб все увидели, все призрели собаку.

- Тинг**?

- Да. Лишь… что ему в вину поставить? И кого обвинителем сделать? Не нам же… аккуратно все сделать надо.

Торир расхохотался:

- Об этом щенка своего спроси. Он у тебя шельмец, конечно, знатный, да только проныра хитрющая… такое сообразит, что нам и не привидится.

Тормод мысленно согласился с лестным описанием Эрленда. Как бы ни хотелось сказать, что этот кривляка глуп, словно трухлявый пень, в отсутствии смекалки его было не обвинить.

И в отсутствии обаяния. Тормод вспомнил, какими глазами на него смотрела Ингеборга. Вспомнил, что стало с его сестрой, и рука, оглаживающая меч дрогнула. По изувеченным пальцам побежала кровь. Тонкие потоки жизни, ручейки яда – яда боли и ненависти. Теперь уже не понятно к кому большей: отцу или сыну.

***