Северянин (СИ)

          — Коли конунг сам дев в шлюх обращает, что оскорбительного для него я произнес? — Торир взревел, секира в руках старца дернулась, пухлый судья, округлив глаза, ойкнул, а молодец, потеряв равновесие, шлепнулся на Торира. Тот вскинулся, и Норд испугался, как бы все происходящее не обернулось балаганом. Или чтоб его не прибили на месте. — Коли Хакон может брать чужих жен и дочерей, что такого в том, чтоб приласкать его шлюху? Если терпим покорно мы, когда отнимают то, что и трогать не сметь должны, зачем отказываться от наслаждений, которые сами приходят к нам? — Норд попал по больному. Сказанное им — неслыханная дерзость. Только теперь рев Торира тонет в гуле толпы. Толпы, поддерживающей Норда. На пиры отныне Норду путь заказан, но боле и нет необходимости в их посещении. Он — враг конунга, но любовь народа, пусть не всего, а только этой вот его части, принадлежит ему. — Так скажите, виновен ли я хоть в чем-то, кроме правды? — а еще власть. Хмельная сладость, текущая по жилам вместо крови.

          Торир кричит, пытается доказать что-то, но если Норда слышать хотели, и посему ни одно слово его не ушло в пустоту, то на Торира всем плевать. Ингольв и вовсе забыт.

          Толстячок печально покачал головой и, сняв с пояса рог, подул в него. Перекрыв гвалт, протяжный низкий звук, заставил людей замолчать и слушать.

          — Что ж, ты не виновен в краже. Лишь в наглости и спеси.

          Старец кивает:

          — Думаю, плеть собьет ее.

          Норд вздрагивает, но он доволен. Уйти живым — уже удача. И, стараясь не смотреть на белое как снег лицо Торвальда, он начинает стягивать рубаху.

          А Торвальда трясло. Он… он и просил, и умолял, бросить все, уехать:

          «Торвальд метался по дому, как загнанный в ловушку зверь. Он бесцельно перекладывал подушки и переставлял крынки с горшками. Пару раз принимался тереть стол и чуть не сломал табурет, проверяя крепления ножек на прочность. Норд же сидел на скамье и, скрестив руки на груди, неподвижно следил за ним одними глазами.

          — Видят боги, ты сумасшедший! Опасен сам для себя! Ну какой тебе тинг, коли сам конунг убрать тебя решил? Свяжу. Свяжу и увезу в мешке!

          Норд хмыкнул:

          — Я, кажется, уже говорил, что не баба.

          — Баба? — замер на мгновение Торвальд.

          — Это вы бабам, чтоб не дергались, мешок на голову одеваете.

          — Тор всемогущий! — выдохнул викинг. — Сколько можно, а? Ну почему ты никогда не слушаешь?

          — О, нет. Ты же знаешь, я прекрасно все слышу.

          — Ну, да. Только вот не то, что надо. Норд, — сломленным голосом прошептал Торвальд, — тебя убьют.

          Норд вздохнул, уперся локтями в колени и склонил голову. Зарылся пальцами в волосы и стал нервно теребить пряди. А затем быстро забормотал:

          — Как же ты не понимаешь? А? Ну они же сами мне шанс дали. Шанс говорить так, чтоб меня куча народу слышала. Я ж… быстрее же все пойдет-то. Ежели пройдет все как надо, можно будет Олафу весточку слать. Этот тинг может стать началом краха Хакона.

          — Или концом твоей жизни. Если пойдет как не надо.

          Норд тогда поднял на Торвальда огромные глаза с какими-то неестественно большими и темными зрачками:

          — Просто верь в меня».

          И Торвальд верил. Вот прямо сейчас, глядя, как Норда за запястья привязывают к толстому шершавому столбу, верил. И когда коренастый викинг со шрамом, превращающим нос в отвратительную кривулину, и рассеченной верхней губой отвел руку, замахиваясь, верил. Но стоило плети горько зажужжать, рассекая воздух, он зажмурился. Крепко-крепко, до белых пятен перед глазами. Поэтому он не видит, как Норд вздрагивает от жалящего удара, который оставляет на спине толстую багровую полосу. Как сжимает зубы, чтоб даже не застонать: стон — это слабость. Викинги не признают слабых. Хочешь быть вожаком — не смей ныть. Ты должен быть сильнее боли. Поэтому Норд молчит. Второй удар приходится чуть ниже первого, третий — пересекает предыдущие два, и на местах скрещения кожа лопается и выступает кровь. Еще несколько раз свистит плеть. Еще несколько раз она звонко хлещет по телу. Ранок становится все больше и больше, и вот уже спина блестит от крови. Держать голос под контролем все сложнее и Норд прикусывает губу. Еще через пару ударов по подбородку начинает бежать алая струйка.

          Исполняющий приговор на мгновение опускает руку и трясет кистью, сгоняя напряжение, а Норд судорожно хватает воздух открытым ртом. И еле успевает сомкнуть губы, чтоб не выпустить крик. А это сложно. Видать, палач решил, что хватит баловаться и пора за дело браться всерьез. Норду кажется, что он врезался в солнце: вспышка боли и яркого света накрыли его с головой. На мгновение в ране показалась белая кость — ее тут же скрыла кровь.

          Следующий удар, как ни странно, привел Норда в себя. Он снова мог думать, хоть и как-то заторможенно. В голову настойчиво лезли изодранная в клочья спина Торвальда и отвары Годивы. Теперь кожа Торвальда зажила, и ночами Норд часто ласкал жгуты шрамов: руками, губами, языком. Загладить, зализать прошлое. Вымолить прощение за грехи деда.