Северянин (СИ)

          — Помнишь, меня покалечили за попытку мстить? Я украл дочь ярла, который похитил Ингеборгу для твоего отца, — что ему будет за эти слова? Чем обернется признание? Неважно. Все неважно. Потому что пока он лежал в забытьи, его сестру убили. И, скорее всего, уже сожгли тело. Точнее то, что от него осталось. Нет теперь Ингеборги. Странно. Он давно уже смирился с этой мыслью. Еще четыре года назад, отправляясь искать Виглика, он был уверен, что его цветочек уже сломлен. А вот встретив Ингеборгу живой… он задышал легче. И прощаться повторно не было сил. Пусть за все то время, что прожил Тормод у Хакона, и пары слов она ему не сказала, пусть уже и не была той невинной девочкой, что оберегал он столько лет. Но глядя на родное лицо, он мог терпеть что угодно. А теперь даже мести не хотелось.

          — Ты здесь, чтоб убить отца?

          Тормод усмехнулся:

          — Сам меня прирежешь или позовешь воинов конунга?

          — Зачем?

          — Не собираешься его защищать?

          — Это не мое дело.

          — Он твой отец! — удивился Тормод.

          — И что? Он просто когда-то взял мою мать. Просто из похоти. А она понесла.

          — И все же…

          — Ты видел Эрика?

          Тормод сначала мотнул головой, а потом опомнился, что его не видно, и отозвался:

          — Нет. Кто это?

          — Вот видишь… ты ж почти всегда при отце, а его не знаешь. А вот с Торой, я полагаю, знаком.

          — Ну…

          — Эрик — ее сын. И мой кровный брат. Как видишь, Хакону на него плевать.

          — А тебе?

          Эрленд потерялся.

          — Я… я захожу к нему иногда. Он… милый мальчик.

          Тормод задумался. Эрленд тоже замолчал. Странная тишина: она и не гнетет, но нет в ней и легкости, нет единства. Просто два человека. Отдельных, ничем не связанных. Молчащих о своем. Тормод пытается задушить боль. Или разжечь гнев. А еще лучше просто забыть. Все. Эрленд… Эрленд думает о брате, худом болезненном ребенке, смотрящем на него огромными блестящими глазами и смешно зовущим «Элент». Эрленд всегда был при семье, но сам по себе. Его считали и капризным ребенком, и шутом, но это были лишь глупые маски: как бродячий артист красит лицо пред выступлением, так и он менял себя под ситуацию. И жил свободно. Но сейчас нечто тихое, но светлое, редко подающее голос, вопрошало: «А ты вот так смог бы? Смог ради брата себя забыть?» Эрленд знал, что нет, не смог бы. Но ведь необязательно же так, до конца, можно просто, слегка… поддержать?

          — Значит, ты не собираешься меня выдавать? — хрипло уточнил Тормод.

          — Нет, — Эрленд покачал головой, пусть собеседник и не мог увидеть. — Погоди, сейчас воды дам. Только огонь зажгу.

          — Не надо, — остановил его Тормод, — не гони ночь.

          Приподнявшийся было Эрленд опустился обратно.

          — Будешь дальше служить отцу?

          — Буду.

          — И убьешь его?

          — Постараюсь.

          — Что ж… наверное… удачи? — с сомнением, скорее, спрашивая, чем действительно желая, протянул Эрленд.

          — Не желай. За такое боги и проклясть могут.

          — Боишься их?

          — Я уже проклят. Всю мою семью прокляли уже давно.

          — А ты мстишь? Почему просто не забыть и не уйти?

          — Поздно уходить, когда на тебе рабский ошейник, — горько ответил Тормод.

          — А если его снять? Давай, я могу. Выведу тебя на окраину города, сниму ошейник. А дальше… вряд ли кто заподозрит в тебе беглого трэлла. Твоя жизнь будет зависеть лишь от тебя. Иди куда пожелаешь, делай что хочешь. Давай! — жарко, возбужденно предлагал Эрленд. — Все — одним махом. Прошлое, горе, неволя… Хочешь?

          Тормод закрыл глаза и представил. Он хотел забвения? Глупец. Или просто поддался слабости. Нет. Забыть невозможно.

          — Не хочу, — быть может, он еще пожалеет об отказе, быть может, захочет вернуть эту возможность. Однажды. Но не сейчас.

          — Но… почему? — удивился Хаконсон.

          — Возможно, чтобы понять это, надо самому походить в ошейнике.

========== Глава 19 ==========

                  Тонкие лучики солнца игриво скользили по грязному двору с островками серого снега. На темных мокрых ветках задорно зеленели чуть проклюнувшиеся нежно-зеленые листочки, ополоумевшие птицы щебетали свои любовные песни, а воздух благоухал весельем. Вот вроде и жижа одна под ногами еще, и лед с зимы не растаял — а все равно будто праздник на улице. Легко-легко на сердце, и в глазах счастье.

          Только на лице Норда, мрачно взирающего в узкое окошко, не было ни радости, ни веселья. Лоб нахмурен, между бровей глубокая складка, губа закушена.

          — Черт, — вырывается еще английское ругательство, когда тонкая корочка на едва поджившей губе лопается. Норд раздраженно вытирает тыльной стороной ладони подбородок и почти обиженно смотрит на красные разводы. Нервно дергает рукой и трет кулак о штаны.

          За последние дни пачкаться в крови надоело почти так же, как и пялиться в ненавистное окошко. Хочется бежать, драться, бороться… а приходится сидеть или вообще лежать закутанным в кучу тряпок и подставлять спину под вонючие примочки и мази. Тяжелый маслянистый запах преследовал Норда во снах и вызывал жуткую головную боль днем. Ему казалось, что от его волос и кожи еще долгие годы будет нести лечебными травами.