Северная экспедиция Витуса Беринга

Чтобы защитить себя, морякам пришлось прибегнуть к бездумной жестокости: они избивали и рубили взрослых песцов прямо с детенышами и, если предоставлялась возможность, даже пытали их. «Каждое утро, – писал Стеллер, – мы вытаскивали для казни перед казармой пленников, захваченных живыми; одних обезглавливали, другим ломали лапы или отрезали одну лапу и хвост. Одним мы выдавливали глаза, а других связывали друг с другом за лапы, чтобы они загрызли себя до смерти. Иных мы сжигали или забивали до смерти девятихвостой плеткой»[294]. Тем не менее песцы оказались очень упрямыми: даже после пыток они возвращались, хромая на трех лапах позади товарищей, рыча и лая так же громко, как и остальные. Иногда моряки снимали с мертвого песца шкуру и бросали его в ближайшую канаву; десятки песцов тут же бросались на мясо, и их забивали до смерти. Стеллер любил описывать свои наблюдения за природой в больших подробностях, но, когда речь заходит о назойливых голубых песцах, в его словах слышатся презрительные нотки. «Они намного зловоннее, чем рыжие лисы, – писал он. – Во время гона они спариваются днем и ночью и, как собаки, больно кусают друг друга из ревности. Само же соитие сопровождается громким воем, подобным кошачьему»[295].

Но моряки не решались истребить песцов – даже если в столь жалком положении они все еще были на это способны, – на случай, если каланы и тюлени исчезнут, и ими придется питаться. Все с ужасом представляли себе «необходимость есть вонючих, отвратительных, ненавистных песцов»[296].

К середине ноября Стеллер отметил, что на берегу люди умирают не так часто, как на корабле. Их силы медленно восстанавливались благодаря новой диете – салатам из местных растений и свежему супу из мяса каланов, тюленей и куропаток. На борту, пока Ваксель и Хитрово продолжали руководить перевозкой людей, снаряжения и провианта на берег и готовили корабль к зимовке, люди по-прежнему умирали практически ежедневно. Ситуация была тяжелой: работа шла медленно, погода становилась все суровее, а нападения песцов не прекращались.

Разговор, невообразимый при прежнем режиме, когда слуга никогда не смел перечить хозяину, открыл Стеллеру глаза на то, что было очевидно не всем. Пред лицом голода и смерти все изменилось: никто не мог ожидать особого обращения и ни одна жизнь не была ценнее другой.

Полувоенная дисциплина, прежде пронизывавшая отношения между членами команды, в дни трудностей значительно ослабела. Больше никто не выкрикивал приказы во весь голос; никто не салютовал вышестоящим офицерам и не признавал иерархии. Атмосфера напоминала бунт, во всяком случае, моряки готовы были пойти на что угодно ради самосохранения. Но самыми лучшими организаторами по-прежнему оставались офицеры, поэтому они продолжали пользоваться заслуженным авторитетом. Унтер-офицеры – боцманмат Алексей Иванов и квартирмейстер Лука Алексеев – добились уважения к себе благодаря силе духа, а вот власть Хитрово и в меньшей степени Вакселя ослабла, как и навязывавшаяся прежде покорность флотскому командованию. Ваксель так охарактеризовал Иванова: «В самых наших нужнейших случаях многое в работе чинил собою вспоможение»[297]. И хотя Ваксель не привел ни одного примера «вспоможения», да и вообще больше ничего не сообщил об этом человеке, Иванов, возможно, хорошо умел утешать и ободрять больных и умирающих, а также мог заниматься организацией отрядов для строительства и ремонта укрытий, охоты и сбора плавающего дерева.

Слуга Стеллера Лепехин, которому становилось все хуже от цинги в первую неделю на берегу, упрекал своего бывшего хозяина за то, что тот взял его в путешествие и довел до этой печальной судьбы. Стеллер, ошеломленный, решил ответить дипломатично; этот ответ он назвал «первым шагом к нашей будущей дружбе». Вместо того чтобы разгневаться, он спокойно сказал:

Не падай духом. Бог поможет. Даже если это не наша страна, у нас все равно есть надежда туда добраться; ты не умрешь с голоду; если ты не сможешь работать и прислуживать мне, я сделаю это для тебя. Я знаю, ты порядочный человек, и ты многое для меня сделал – все, что у меня есть, принадлежит и тебе; лишь попроси, и я буду делиться с тобой поровну, пока Бог не поможет[298].