Северная экспедиция Витуса Беринга

Эта мудрость и проницательность после кораблекрушения были так не похожи на его желчные манеры во время путешествия. Но Лепехин все равно злился и боялся умереть от цинги. «Хорошо, – медленно ответил он. – Я рад буду служить их величествам, но сейчас я страдаю из-за вас. Кто заставил вас отправиться с этими людьми? Вам что, плохо жилось на реке Большой?» Стеллер засмеялся над этим неподчинением и непочтительностью. «Мы оба живы!» – воскликнул он, а затем стал уверять Лепехина, что он не мог знать, что случится такая беда, и в любом случае Стеллер теперь его друг до конца жизни. «Мои намерения были благими, Фома, и пусть твои намерения тоже будут благими. Ты не знаешь, что могло бы случиться с тобой на родине»[299].

Этот разговор, невообразимый при прежнем режиме, когда слуга никогда не смел перечить хозяину, открыл Стеллеру глаза на то, что было очевидно не всем. Пред лицом голода и смерти все изменилось: никто не мог ожидать особого обращения и ни одна жизнь не была ценнее другой. Он понял, что «ранг, ученость и иные отличия никак не помогут добыть пропитания; поэтому, прежде чем нас заставили бы это сделать стыд или необходимость, мы сами согласились между собой трудиться, пользуясь теми силами, что у нас остались, и не ожидая приказов, прежде чем что-то сделать, или насмешек после того, как мы это сделаем»[300].

У нескольких десятков человек, собравшихся на берегу, в самом деле была общая цель: выжить. Но очевидных средств для достижения этой цели в их распоряжении не было, среди них было слишком много больных, и Стеллер понимал, что им проще будет себя обеспечивать, разбившись на группы. Вскоре после высадки он сформировал небольшую «коммуну», в которую вошли Плениснер и Лепехин, затем они пригласили присоединиться к ним подлекаря Берхе. Они договорились, что будут жить вместе и всячески помогать друг другу выжить; делили между собой все, включая необходимую для выживания работу – охоту и готовку. К их группе вскоре присоединились три казака и двое слуг Беринга; все решения в этой полуавтономной группе принимались сообща. Они стали называть друг друга «вежливее, по имени-отчеству», чтобы укрепить дружеские отношения и поддержать друг друга, несмотря на «убогое существование»[301]. Вскоре и другие члены экипажа тоже разделились на отдельные группы.

Стеллер с большой проницательностью отмечает, как быстро система ценностей корабельной жизни уступила место другой, более прозаической. Хотя все знали, что шкурки каланов ценны, и в обычных условиях их бы стали запасать, сейчас их бросали песцам, считая лишней обузой. А предметы, о которых раньше особенно не задумывались и, может быть, даже не стали бы подбирать, уронив, вещи, которые уж точно ценились меньше шкуры калана, превратились в «сокровища»: топоры, ножи, шила, иголки, нитки, бечевки, обувь, рубахи, носки, палки, лески. Ничего из их предыдущей жизни на борту «Святого Петра» не сохранило своей прежней ценности.

Впрочем, вражда, начавшаяся еще на корабле, и в лагере не была забыта. До родной земли с ее законами было далеко, флотские порядки были забыты, и офицерам все чаще припоминали былое самоуправство и обиды. Стеллер слышал, как моряки иногда «призывали Божью кару на тех, кто виновен в их несчастье»[302]. Многие из занимавших прежде высокое положение вынуждены были с опаской оглядываться: страдающие люди искали, на кого бы излить свой гнев. Особенно команда недолюбливала Хитрово, который всерьез опасался за свою жизнь. В конце ноября Хитрово настаивал, что хочет остаться на зиму на корабле, уверяя Вакселя, что там будет комфортнее, и от ветра корабль защищен лучше. Хитрово цеплялся за флотские принципы жизни и власти. Может быть, он боялся убогого существования в береговом лагере; может быть, считал, что люди, освободившись от железной дисциплины и получив свободное время, станут вспоминать о былых окриках, о грубых словах, о жестоких розыгрышах, о суровых приказах и о понесенных наказаниях. Хитрово, безусловно, отлично помнил, как он сам уверял команду, что они в полной безопасности, и как готов был ручаться головой, что перед ними Камчатка. Многие винили в катастрофе именно Хитрово и, в меньшей степени, других офицеров. Стеллер писал, что «днем и ночью», проходя мимо или ложась отдыхать, Хитрово слышал не слишком-то тщательно скрываемые «упреки и угрозы за прошлые поступки»[303]. Он пришел к Стеллеру и его друзьям и «взмолился Бога ради» принять его в свой круг. Но Стеллер был непреклонен. Их жилище уже полно, сказал он, и они единогласно решили больше никого не принимать. За время путешествия Хитрово успел оскорбить всех в группе Стеллера, и все считали, что он «главный виновник… несчастий». Они «отказали ему совершенно». Так что Хитрово ушел спать обратно в большую постройку, которую называли «казармами», куда с корабля свозили больных; он притворялся, что не замечал косых взглядов и не слышал «стонов и причитаний» и призывов к расправе.