Северные гости Льва Толстого: встречи в жизни и творчестве

Толстой принял молодых людей на террасе дома в Хамовниках. Ланглет обратился к Толстому на эсперанто, тот все понял, но продолжить разговор на эсперанто не смог, предложив вместо него немецкий или французский. Из самовара разлили в чашки чай, и беседа началась. Гости слушали слова Толстого, «столь убедительные в их чистой прозрачности, столь доказательные в их безупречной логике и столь трогательные в их бесконечной любви к людям и кажущейся неисполнимости требований»254. «Мы должны найти место для любви к Господу и людям, – увещевал Толстой юных посетителей. – Мы должны работать, чтобы это место было больше, чем мы когда-либо надеялись, – мы должны работать ради идеала, даже если он кажется нам недостижимым»255. Но тут есть конфликт, Толстой проиллюстрировал его как параллелограмм сил: любовь к Богу (идеал, утопия) это одна сила, а жизнь для себя – другая. Впрочем, признавал Толстой, земная жизнь такова, что человеку чаще всего приходится выбирать средний путь. Ланглет увлеченно слушал: конфликт был ему известен.

Толстой поинтересовался, куда шведы направляются. Ланглет ответил, что сначала в Полтаву навестить могилы своих «братьев», то есть могилы шведских солдат. Толстой возразил: могилы есть повсюду, в Москве тоже, и нет никакой причины выбирать могилы именно соотечественников, «ибо все люди в равной степени братья»256. Мыслящий христианин не должен обращать внимание на такой пустяк, как национальное чувство. Но что касается Северной войны, то тут у Толстого были собственные резоны. Если выбирать между Петром Великим и Карлом XII, то симпатии Толстого были полностью на стороне шведского короля. Речь шла не о военных преимуществах, а о личных качествах. Карл XII стремился к хорошей, нравственной жизни и работал над самосовершенствованием, чего, по-видимому, нельзя сказать о его русском коллеге257.

В обществе новых русских друзей теплой летней ночью два шведа возвращались в гостиницу, оживленно обсуждая слова Толстого. Позже в номере Ланглет записал собственные впечатления от знакомства с «возможно, самым гениальным и наверняка самым оригинальным мыслителем нашего времени»258.

В интервью газете «Гражданин», которое цитировалось в шведской прессе, Ланглет рассказывал об этой встрече и сильном впечатлении, которое произвел на него Толстой: «До разговора с ним я не был толстовцем, не стал им и после, но, когда слушал его, я не мог найти ни одного возражения даже для того, в чем я с ним не соглашался»259.

Американский финн – 1895

Осенью 1895‐го в Ясной Поляне принимали гостя из Америки. Толстой не сообщает его имя и в дневнике записывает лишь: «Был американец, разбогатевший рабочий – финляндец родом, социалист, комунист. Очень невзрачный, но много рассказал интересного, гораздо больше, чем утонченные американцы»260. Толстого особенно интересовало то, что финн мог рассказать о продуктивности и эффективности труда в Америке. В сравнении с Россией, для физически тяжелых работ по ту сторону Атлантики требовалось в пять раз меньше людей, а один человек, вооруженный современной сельскохозяйственной техникой, мог обрабатывать десять акров земли за день. Короткий рабочий день, легкий труд, хорошие доходы… Может ли американская модель стать решением трудового вопроса и в России? «Об этом я должен основательно подумать», – писал Толстой261.

Другу Страхову Толстой написал: американец сказал, что Америка похожа на Россию, с той лишь разницей, что там нет мужиков. В мире без русских крестьян я бы умер от горя и отчаяния, парировал Толстой262. Возможно, отсутствие человека, индивида и его труда в поте лица и стало причиной неприятия Толстым американской модели.

Сигурд Веттерхофф-Асп – 1896 [?]

Финский художник Сигурд Веттерхофф-Асп (впоследствии Веттенхови-Аспа; 1870–1946) был более высокого мнения о себе и своих работах, чем критики и публика. Отсутствие признания дома он замещал выставками за рубежом, где дилетантство превращалось в экзотику. На международной выставке в Сент-Этьене (Франция) в 1895 году он получил почетный диплом и золотую медаль, в частности за картину «Renaissance Russe»263 с альтернативным названием «Лев Толстой пашет русскую степь, пока Николай II сеет в борозду семена успеха». В художественном плане это был не шедевр, полотно скорее напоминало небрежную копию знаменитой картины Репина «Толстой на пашне» (1887), но аллегория была интересной. Она передавала если не надежду, то пожелание молодому императору прислушаться к словам Толстого и в сотрудничестве с ним провести реформы в России.