Северный крест

Фашистам же казалось, что Миллер слишком мягкотел, нерешителен – хлюпает носом, будто неосторожно простудившийся гимназист-первоклашка, – на его месте должен быть другой человек. Били они генерала в печати как могли, ни с чем не считаясь – ни с его заслугами, ни с его сединой. Миллер только кряхтел, ежился и… молчал. Однако, когда в Испании началась гражданская война, он не замедлил издать циркуляр, поддерживающий фашистов.

Сами фашисты, в том числе и русские, находившиеся во Франции, постарались это демонстративно не заметить. Миллер жаловался:

– Они не хотят пожать протянутую им руку. Будто мы козлы какие…

Так оно и было – фашисты приравнивали деятелей врангелевского союза к заблудившимся козлам. Извините великодушно. Когда Миллер обсуждал этот вопрос с Татой, он наливался негодующей краской, будто перезрелый помидор, и начинал беспомощно хватать ртом воздух. Наталья Николаевна тоже приходила в состояние «вне себя» от негодования, пудрила щеки и спрашивала у мужа:

– Что же делать, Эжен?

– Не знаю, – честно отвечал тот. – Надо принимать во внимание тот факт, что слишком активная поддержка фашистов может подмочить нашу репутацию: уж больно дурной шлейф волочится за этими господами.

Тем не менее двадцать пятого декабря 1936 года Миллер опубликовал положение о приеме русских эмигрантов в армию генерала Франко. Основное место в положении занимал пункт, гласивший, что добровольцы должны иметь удостоверения о благонадежности, подписанные Миллером. Бумага, сочиненная в Париже и небрежно подмахнутая председателем РОВСа, имела в Мадриде большой вес, о чем, кстати, генерал Франко после своей победы не раз говорил…

* * *

Вечером Миллер появился дома оживленный, потер руки:

– Тата, у меня есть два билета на Иду Рубинштейн. Пойдем?

– Обязательно пойдем.

Ида Рубинштейн считалась одной из загадок эмиграции. Нервная, с отточенными движениями, с бледным красивым лицом, она являла собою этакий вопрос в вопросе.

Была она очень богата, никогда не считала денег. В особняке, где она жила, стояли специальные вольеры с очень дорогими обезьянами, а деревья в саду раз в неделю переезжали на новое место. Это был обязательный ритуал. Мало кто знал, что деревья росли в специальных бочках и эти бочки еженедельно выкапывали из земли и переносили в другой угол сада, и ямы затем сравнивали с землей. Это делалось для того, чтобы у хозяйки никогда не пропадало ощущение новизны.

Развлекая хозяйку и ее гостей, по саду ходили павлины, а под одним из деревьев обязательно лежала пантера – любимица хозяйки. По ночам она охраняла вход в спальню Иды.

Представления Ида Рубинштейн давала редко, но когда объявляла об очередном спектакле, весь эмигрантский Париж выстраивался в очередь: всем хотелось увидеть, чем на этот раз удивит публику несравненная Ида, над головой какого мужчины вспорхнет ее изящная длинная нога, появится ли она на сцене обнаженной – как в финале «Семи покрывал» – или же будет в костюме, специально придуманном для нее художником Львом Бакстом в «Персефоне», музыку к которой по заказу самой Иды (она выложила за это семь с половиной тысяч долларов наличными – сумму по тем временам гигантскую) написал великий Игорь Стравинский.

Если честно, Наталья Николаевна недолюбливала Иду Рубинштейн за эту ее болезненную экстравагантность, за стремление превратить жизнь в цепь балетных па и в одном из прыжков вознестись выше собственной головы, но, подверженная общим устремлениям, также стремилась попасть на представления Иды. В зале супруга генерала обязательно подносила к глазам маленький театральный бинокль и говорила:

– Дайте-ка мне взглянуть на даму, которая, чтобы съездить в Ниццу, покупает целый поезд… Ну не стыдно ли?

Иде Рубинштейн не было стыдно, это чувство ей вообще было незнакомо.

Денег у нее было столько, что она могла купить не только целый поезд до Ниццы – кстати, она так делала не раз, поскольку очень не любила попутчиков, – могла, кажется позолотить все кирпичи в Париже, не говоря уже о булыжных мостовых. Деньги она никогда не считала, приравнивая их к грязи. Их у Иды было больше, чем грязи. Наверное, если можно было бы собрать грязь во всей Франции, и то ее все равно оказалось бы меньше, чем рублей, франков и долларов у несравненной Иды.

Уже в театре Наталья Николаевна спросила у мужа:

– Эжен, а что в репертуаре?

– «Болеро» Равеля.

– А еще?

– Не объявлено. Написано: «Возможны сюрпризы».

– Ида, как всегда, в своем амплуа. Разнообразием не отличается.

Туркул тоже появился в театре – в окружении трех плечистых мужчин, чья выправка точно указывала на их принадлежность к военным. Увидев Миллера, Туркул, не поздоровавшись, отвернулся. Миллеру сделалось горько – захотелось покинуть театр.

Наталья Николаевна ощутила неладное, встревоженно глянула на мужа:

– Эжен, в чем дело, что-то случилось? Ты плохо себя чувствуешь?

– Ничего не случилось. Чувствую себя нормально.