Северный крест

Генерал подумал о Тате. Намерзшееся тело его – в каюте было холодно, а на свидание он вышел в легком летнем костюме, ничего теплого на Миллере не было, поэтому холод просаживал его до самых костей, – насквозь пробило жаром. Так ударило, что у Миллера даже глаза заслезились, но, зная, что рядом находится похититель, внимательно наблюдает за ним, он даже не шевельнулся, чтобы вытереть глаза и вообще малость обиходить себя, привести в порядок одежду, оправить костюм. Состояние было такое, будто он заболел малярией, ни двигаться, ни думать он не мог. И взять себя в руки не мог, вот ведь как. Не хотелось, чтобы «Иванов» заметил его слабость. На душе было тоскливо, погано, сыро.

Будущее не сулило ему ничего хорошего.

* * *

В Ленинграде, дожидаясь прихода «Марии Ульяновой», в порту, на причале уже несколько часов стоял черный «воронок».

В кабине рядом с водителем сидел хмурый энкаведешник с двумя шпалами в малиновых петлицах, без конца курил папиросы «Беломорканал» – самые модные в Советском Союзе, слава этих папирос затмила даже славу добротного генеральского «Казбека», который вручали передовикам производства вместо премий.

Водитель – пожилой работяга в кожаной куртке и кожаной фуражке, без знаков различия – ожесточенно мотал перед лицом ладонью, разгоняя дым, но сделать замечание своему шефу опасался, молчал. Энкаведешник часто поглядывал на наручные часы – большое блюдце, укрепленное у него на запястье, – и пускал из ноздрей густой дым:

– Ну где же они?

Едва «Мария Ульянова» причалила, как «воронок» подъехал к трапу. Миллера вывели из каюты, накинули ему на плечи серый безликий плащ, чтобы плененный генерал не выделялся из общей массы, и по трапу спустили прямо в темное нутро «воронка».

Через десять часов Миллер находился уже в Москве, на Лубянке, во внутренней тюрьме, в одиночной камере № 110. Эта камера была предназначена для особо важных постояльцев. Скудная, основательно облезшая, влажная и холодная, с трещинами и царапинами на стенах, с крохотным умывальником и «парашей» – грязной бадьей у входа, – камера произвела на Миллера гнетущее впечатление.

Он сжал зубы. Оставалось одно – держаться.

* * *

Через несколько дней Миллера вызвали к следователю – молодому розовощекому человеку с аккуратной прической и неприступным лицом.

– Фамилия моя – Власов, – сообщил следователь Миллеру. – Я буду вести ваше дело.

– В чем вы меня обвиняете? – спросил Миллер.

– В организации террористической деятельности против Советского Союза.

Миллер едва не застонал, услышав это, помял пальцами виски – его пытались обвинить в том, к чему сам он относился с большим неприятием, даже с брезгливостью, – вместе со словами Власова в виски ввинтилась боль, сделалось трудно дышать.

– Как ваше имя-отчество? – спросил он у Власова.

– Это необязательно, – сухо обрезал тот генерала, – зовите меня «гражданин следователь», этого будет достаточно.

– Однако вы не совсем вежливы, молодой человек, – заметил Миллер.

– С наймитами капитализма другим быть не умею, – сказал Власов, на щеках его появились красные сердитые пятна, – и никто не заставит меня быть другим.

– Жаль. – Миллер не сдержался, вздохнул.

– И вообще, – красные пятна на лице следователя сделались ярче, жестче, – не советую вам делать мне замечания.

– Это почему же? – поинтересовался Миллер с рассеянным видом.

– Целее будете, – грубо ответил следователь.

– Я могу послать письмо жене? – спросил генерал.

В ответ прозвучало резкое:

– Нет!

Миллер услышал, как в горле у него что-то противно заскрипело, к вискам прилило тепло, голова сделалась тяжелой.

– Но она же беспокоится, – беспомощно проговорил он. – Молодой человек, разрешите мне написать ей письмо!

– Нет!

Тень пробежала по лицу Миллера, глаза налились усталостью и краснотой: не думал он, что этот человек окажется столь немилосердным.

В следующий миг во Власове что-то отмякло, он смилостивился, проговорил успокаивающим тоном:

– Не огорчайтесь, генерал!

Миллер улыбнулся печально:

– Легко сказать – не огорчайтесь… В моем-то положении!

Лучше бы он этого не говорил. Лицо следователя вновь украсилось раздраженными пунцовыми пятнами, резким движением он придвинул к себе лист бумаги. Миллер, успокаиваясь, как о ком-то постороннем, не имеющем к нему никакого отношения, подумал: «Сейчас будет бить!» И – вот странно – ему захотелось ощутить боль, увидеть свою кровь, вообще захотелось, чтобы все скорее кончилось.

Он слышал, что в «чрезвычайках» людей сильно бьют – раньше били примитивно, по-старинке, сейчас появились какие-то технические новинки, когда одним движением пальца человеку можно снести голову, либо выдрать у него мошонку вместе с содержимым, – что хочешь, то и можно сделать… Миллер к таким сообщениям относился спокойно. В конце концов, он готов лишиться головы.

Раздраженный голос Власова сделался тихим…

* * *

Постепенно, сопоставляя вопросы, которые ему задавал Власов, Миллер пришел к выводу, что следователя интересует лишь одно: есть ли на территории СССР террористические группы, организованные РОВСом, где конкретно они находятся и кто ими руководит.