Северный крест

– Им сказали польские друзья, а у польских друзей есть надежный канал информации. – Митя выкладывал все, что знал про «страшного человека» и вообще про всех людей из советского посольства. Он полагал, что сам он и Аня – единое целое, без пяти минут муж и жена, и секретов от нее у него просто быть не может, не должно.

– Канал информации – в посольстве? – удивилась Аня.

– Да, в посольстве. Через какую-то там техничку…

– Не верю я техничкам, которые стучат налево-направо и получают за это неплохие гонорары, – мрачно проговорила Аня, – гораздо больше, чем ты в газете.

Вскоре принесли чудеснейший луковый суп.

– Ладно, не будем об этом, – миролюбиво проговорил Митя, – забудем и про служащего советского посольства, заштатного чекиста, которого видно за версту, и серый грузовик, видимо, приспособленный для перевозки покойников. – Митя подцепил ложкой немного лукового супа, с удовольствием отправил в рот и почмокал губами: – Очень недурная штука! Ты ешь, ешь!

Аня запоздало ощутила, как в ней все похолодело: Митя прошелся по своеобразным реперным точкам, которые он никогда не забудет: «служащий посольства», «серый грузовик»… Еще не хватало, чтобы он запомнил номер грузовика, Ане сделалось еще холоднее, и она уткнулась в тарелку. Все-таки ей интересно: что за канал информации имеется у поляков в советском посольстве, что это за техничка? Надо будет сообщить об этом товарищам – пусть понаблюдают за посольскими работниками.

Аккуратно зачерпывая ложкой луковый суп, Аня подносила ее ко рту, беззвучно схлебывала, иногда поднимала глаза на Митю и тут же опускала их. Суп, судя по Митиному лицу, был вкусным и сытным, грел душу, радовал, радость проступала на Митином лице, она плескалась в его глазах, была сокрыта в уголках губ, в крыльях носа, в ресницах, густых, как у девчонки… Митя Глотов не умел быть скрытным и чувства свои прятать тоже не умел. Наверное, должны были пройти годы, прежде чем он сможет овладеть этим искусством. А пока…

Пока что было, то было. Аня, продолжая беззвучно работать ложкой, сощурила глаза беспомощно, будто плохо видела, глянула на Митю и вдруг вместо молодого розового лица увидела гладкий, словно отмытый до белесого блеска череп его, черные костяные пустоты вместо глаз и крепкие, плотно стиснутые зубы.

– Ты чего, Ань? – встревожился Митя.

– А что я?

– Да взгляд у тебя какой-то… остановившийся.

Аня тяжело, совершенно по-бабски, как это бывает с женщинами, замученными домашней работой, вздохнула.

– Устала я… Ты не представляешь, как устала.

Ей хотелось прощупать Митю больше, узнать, что он еще видел, что ему ведомо, но она боялась возвращаться в разговоре к этой теме. Спросила лишь:

– Ты с Евгением Карловичем давно не встречался?

Митя вытер салфеткой губы.

– Давно. Все хочу напроситься к нему на интервью, да не получается – то одно набегает, то другое, то третье…

«Значит, Митя еще ничего не знает о похищении Миллера. – Ане сделалось легче, она, преображаясь, становясь прежней Аней Бойченко, шумно вздохнула. – И не узнает уже никогда».

* * *

В вечернем сумраке Митя и Аня подходили к Аниному дому – оставалось пересечь два проходных двора и один тихий проулок, скудно освещенный несколькими слабыми фонарями, вдруг Аня споткнулась обо что-то и захромала и, сделав шаг, остановилась, остановился и Митя:

– Ты чего?

– Да камешек в туфлю попал. – Аня поморщилась, тряхнула в воздухе рукой, словно бы ушибла не ногу, а руку, подула на пальцы и опустилась на корточки.

– Может, подсобить? – Митя присел рядом, попытался заглянуть Ане в глаза. – А?

– Не надо.

– Хочешь, я тебя до дома на руках донесу?

– Не надо, Митя. – Аня снова поморщилась, щелкнула замком своей сумочки, чуть приподнявшись, глянула в одну сторону улицы, в самом конце которой горела украшенная электрическими лампочками реклама цирка-шапито.

Улица была пуста – ни одного человека. Район этот – рабочий, люди рано ложатся спать, поскольку утром им надо подниматься ни свет ни заря, тут если чуть помедлишь, не рухнешь на боковую – весь день потом будет сорван, пойдет насмарку: и голова будет болеть, и круги перед глазами станут плавать, а земля под ногами – раскачиваться, словно пьяная. Митя покрутил головой, ощутил внутри какой-то сладкий тревожный сжим, ему хотелось обхватить девушку, которая была так близко, за голову, прижаться губами к ее волосам, и он произнес ласково, с таким выражением, будто только одно это слово и знал на белом свете:

– Анечка!

Аня тем временем достала из сумочки пистолет – дамский браунинг, больше похожий на зажигалку, чем на настоящее оружие, игрушечный, ненатуральный и, зажато всхлипнув, взвела курок.

Фронтовик Митя услышал этот звук – он хорошо знал его по войне и, как любой фронтовик, запомнил, наверное, до конца дней своих, среагировал бы на него в любой другой ситуации и расслышал бы его в любом грохоте, даже среди пушечных ударов больших оркестровых барабанов, – Митя ощутил себя так, будто его саданули пудовым железным кулаком, – он выпрямился, по-детски облизнул губы:

– Ты чего, Ань?