Северный крест

– Большевики обещают: ни один человек не будет ими тронут – ни один. Я не слышал, чтобы они репрессировали кого-нибудь из оставшихся. Таких нет.

– Это сегодня нет, а завтра обязательно будут, дядя, – терпеливо внушал полковнику свои мысли догадливый Митя.

Это уговаривание было противно слушать. Миллер отвернулся. Сын, стоявший рядом с ним, тоже отвернулся.

Воздух искрился от мелкой снежной сыпи, падающей сверху, по пространству словно бы перемещались широкие жемчужные волны, создающие безмятежное праздничное настроение, но над пристанью стоял горький слезный стон: многие из тех, кто собрался уезжать, плакали.

К Миллеру подошел капитан второго ранга, принявший на себя штурманские обязанности на «Минине» – в рубке ледокола он был старшим по воинскому чину. Приложил руку к виску:

– Запасов угля на ледоколе – на три часа хода.

– До Экономии дойдем? – спросил Миллер.

– До Экономии дойдем.

– Там заправимся.

– Есть заправиться на Экономии! – Кавторанг вновь приложил руку к виску и исчез.

Но заправиться в угольных бункерах Экономии не удалось. Как не удалось присоединить два ледокола «Канаду» и «Сусанина», заправлявших там свои погреба первоклассным английским кардифом, – на ледоколах уже развевались красные флаги. Миллер невольно выругался.

– Ч-черт! Куда же смотрел комендант Экономии?

А комендант Экономии, бывалый прапорщик, известный на побережье тем, что, ориентируясь на ломоту в собственных костях, умел давать долгосрочные прогнозы погоды, заболел русской болезнью – ушел в запой. Поражение белых он воспринял как личную беду и решил утопить эту беду в спиртном.

Когда об этом доложили Миллеру, он спросил:

– А расстрелять мерзавца нельзя?

– К берегу не подойти… Не дадут.

– Жаль. Комендант не выполнил приказа, данного ему, – не заменил экипажи «Канады» и «Сусанина» на офицерские команды. За это достоин пули…

– Если попадет в наши руки, так оно и будет, господин генерал, – пообещали контрразведчики.

На льду тем временем появились люди. Они бежали с берега к «Минину».

Миллер насупился.

– Кто такие?

Адъютант, умевший оказываться в нужную минуту рядом, поспешно вскинул бинокль, покрутил колесико наводки:

– Наши. Это офицеры уходят от продавшихся солдат.

– Надо их забрать, – сказал Миллер.

В бутылочно-черной прозрачной воде плавали небольшие льдины, иногда между ними на дымящуюся поверхность выскакивали блестящие шары, и любопытные глаза рассматривали людей. Блестящими, лоснящимися шарами были тюлени. В бухте, которую часто утюжили ледоколы, их было шесть голов.

На берегу громыхнуло несколько выстрелов – били по уходившим офицерам.

– Сволочи! – выругался Миллер, попросил адъютанта: – Голубчик, передайте-ка мой приказ на «Ярославну» – пусть ответят.

Адъютант исчез. Через несколько минут на военной яхте рявкнуло одно орудие, потом другое…

* * *

В заснеженном, неряшливом, в следах солдатской мочи окопе, – пехотинцы, не в пример матросам, старавшимся в этих условиях оставаться чистоплотными, вели себя так, будто всю жизнь отирались на задворках, среди помоек, – находились пятеро с миноноски: лейтенант Лебедев, осунувшийся, с прихваченными морозом скулами, мичман Рунге, примчавшийся из Архангельска на фронт к своим, и трое матросов… Все, что осталось от экипажа миноноски. Лебедев вздохнул:

– Так и не удалось нам, друзья, больше поплавать вместе… Извините, в этом виноват я. – Он снова сыро вздохнул, щелкнул кнопками перчаток – так эта привычка и не отстала от него, сколько он с нею ни боролся, и так пробовал, и этак – ничего не получилось. – Проклятое время, – произнес он горько, опустил голову.

Рунге поднял серый казачий башлык, никак не сочетающийся с его черной морской шинелью, и промолчал.

В пустых окопах, кроме них, пятерых тружеников моря, никого не было. Лебедев посмотрел в одну сторону окопа, в другую, рот у него невольно задергался.

– Да-a, попали мы, братцы, – проговорил он, покрутил головой, – как караси в суповницу со сметаной. Припечатали нас знатно. Никто даже знать не будет, где наша могила.

Рунге, соглашаясь с командиром миноноски, едва приметно кивнул.

– Ваше благородие, надо уходить. – Мамонов, похудевший, с постаревшим мальчишеским лицом и обмороженными щеками, нагнулся над лейтенантом: – Здесь мы погибнем… Все погибнем!

– Куда уходить, юноша? – Лебедев усмехнулся. – Куда? Если только в нети, в которых правит старый лодочник Харон…

– К родным… В Санкт-Петербург.

– В Петроград, – жестким тоном поправил Лебедев, уткнул лицо в воротник шинели, подышал внутрь. – Нет там у меня никого. Не осталось. Летом, когда мы плавали по Онеге, у меня умер отец. Больше не осталось никого. И ничего не осталось, если говорить, юноша, откровенно. Ничего такого, что роднило бы меня с этим светом, держало тут, не осталось. – Лебедев вновь подышал в воротник шинели.

– Говорят, на фронте должен появиться сам Миллер, – неожиданно проговорил Рунге. Он присел на корточки, уперся рукой в дно окопа, чтобы не упасть, и теперь смолил самокрутку, зажатую в кулаке. Лицо у Рунге было усталым, отчужденным, спокойным.

Лейтенант высунул нос из-за воротника.