Северный крест

Власть в городе Миллер официально передал рабочему исполкому.

Невдалеке стояла цепочка солдат с винтовками наперевес, охраняла причал. Миллеру сообщили, что по городу ходят толпы рабочих и матросов с красными флагами, громят лавки и богатые дома, вопят о том, что война окончилась, и ищут выпивку и съестное, чтобы отметить это событие. Иногда, как донесли генералу, кое-где вспыхивают перестрелки – задавленные расстоянием хлопки слышны даже здесь в порту. Однако остановить происходящее уже не был способен никто.

Ледоколов, на которых можно было бы вывезти людей, в Архангельске оказалось три: «Канада», «Сусанин» и «Минин», причем последний, шедший в Мурманск, был отозван с половины дороги… Развернули его прямо в море, дали недовольному капитану приказ срочно взять курс на Архангельск, тот в ответ покачал осуждающе головой: «Пирует начальство, не знает, что делать», но приказу подчинился и развернул стальную громадину на сто восемьдесят градусов.

«Канада» и «Сусанин» в это время находились в Экономии[24], в шестидесяти километрах от Архангельска, на топливном причале, заправлялись там углем.

Команды на «Канаде» и «Сусанине» были ненадежными – как, собственно, и на «Минине». Это знала и контрразведка, знали и Марушевский с Миллером, поэтому решили произвести замену, но команды на ледоколах, заправляющихся углем, не трогать, – да и столько людей не найдется, чтобы заменить, – а вот команду на «Минине» сменить полностью, вплоть до кочегарки и машинного отделения. Иначе всем будет гибель.

А тут еще «Чесма» – броненосец, способный несколькими залпами смести с земли и Архангельск, и Мурманск, – подняла на мачте красный флаг. Те, кто находился сейчас на пристани, крестились, думая о том, что было бы, если б на «Чесме» оставался запас снарядов, который находился там еще совсем недавно. К счастью, запас этот успели выгрести. Иначе бы броненосец одним плевком снес бы половину пристани и утопил запыхавшегося, тяжело хрипящего «Минина», лишь недавно закончившего разрубать своим корпусом ледовое поле, прилипшее к берегу.

Покидать Архангельск решили на «Минине» и военной яхте «Ярославна». Яхта тем отличалась от гражданских судов, что на ней стояли орудия и она при случае могла постоять за себя.

Автомобиль привез семью Миллера: Наталью Николаевну – бледную, с тенями под глазами и скорбно сжатыми губами; дочерей и сына – сумрачного, неразговорчивого, угрюмо поглядывавшего из-под насупленных, плотно сведенных бровей на толчею, царившую на берегу. Генерал обнял жену, прижал ее к себе.

– Что происходит, Эжен? – спросила она едва слышно. – Что случилось?

– Случилось то, что и должно было случиться, – ответил тот нервным дрожащим голосом, прижал ее пальцы к своим губам. – Судьба отвернулась от нас, Тата. – Он приподнялся, оглядел баулы, которые адъютант вынес из машины и рядком расставил на причале, проговорил облегченно: – Слава богу, вещей набралось немного.

– Я взяла с собой только самое необходимое. И не больше того, Эжен. Как ты и велел.

– Правильно, Тата, – одобрил действия жены генерал, – живы будем – наживем еще, а если нас не будет, то и вещи не понадобятся.

В ответ Наталья Николаевна всхлипнула.

– Не думала, Эжен, что прощание с Родиной будет таким скоротечным и страшным, – прошептала она.

– Большевики прорвали фронт. Времени у нас в обрез. Между Архангельском и Красной армией – пустота. Есть места, где на триста километров нет ни одного нашего солдата, Тата.

– Куда же они подевались? – тихо спросила Наталья Николаевна.

Наивный человек – Таточка. На этот вопрос можно было даже не отвечать, но тем не менее Миллер ответил – не стал кривить душой и сказал правду:

– Разбежались.

– Значит, очень скоро в Архангельске могут оказаться большевики? – неверяще спросила Наталья Николаевна.

– Они уже здесь, Тата, – коротко произнес Миллер.

Наталья Николаевна вздрогнула. Проговорила тоненьким, совершенно беспомощным девчоночьим голоском:

– Как же это произошло?

На это Миллер не мог ответить. Отстранил от себя жену, оглянулся. Причал был забит людьми. Но уезжали не все, многие оставались, в том числе и офицеры в полковничьих чинах, решившие остаться, уговаривали отъезжающих последовать их примеру.

– Митя, что ты будешь делать в этой разлюбезной загранице, где никто тебя не ждет? Зачем ты уезжаешь? – Пожилой полковник в длинной артиллерийской шинели держал за плечи юного прапорщика с восторженным, почти детским лицом и время от времени встряхивал его. – Митя, очнись!

– Да, дядя!

– Это наваждение. – Полковник откидывал голову назад, стараясь вглядеться в Митино лицо, потщательнее рассмотреть его, запомнить черты, но это ему не удавалось, и старый артиллерист морщился жалобно; влажные, с проседью усы у него плаксиво съезжали то на одну сторону лица, то на другую. – Никто там тебя не ждет. Ни один человек… А что ждет? Нищета, холод, голод.

– Но это будет и здесь, дядя, – пробовал убедить старика в необходимости отъезда прапорщик Митя.