Северный свет

У меня буквально в зобу дыханье сперло. Я уткнулась лбом в коровий бок и крепко зажмурилась.

Папа сплюнул коричневой от табака слюной.

– Спорим, он и до Ютики не доедет. Спорим, укатит не дальше Ремзена.

– Па? – голосок Бет дрожал.

– Минутку, Бет.

– Ладно, Майкл. Завтра загляну.

– До завтра, Чарли.

– Па!

– Что, Бет?

– Что значит вдрабадан? Где наш дядя? Он обещал свозить меня в цирк, па. Неужели он не вернется? Он сказал, что повезет меня в цирк, папочка!

– Не стоит верить всему, что тебе наговорит дядя.

– Но он же обещал повезти меня в цирк!

– Обещал, но не свезет, и дело с концом!

– Но он же обещал, папа! – и она зарыдала: – Ненавижу его! Ненавижу!

Я боялась, за такие слова Бет получит по губам, но папа ответил ей:

– Он и сам себя возненавидит, когда очухается через пару дней.

И он велел ей перестать реветь и отнести бекон Эбби.

Я ссутулилась на табурете для дойки. Последний мой шанс попасть в Барнард тает сейчас в кассе какого-нибудь салуна. Я-то знала, что дядюшка отправился в загул – на три дня, или на четыре, или на пять. На столько дней, на сколько хватит ста долларов. Безнадега – и с этим трудно смириться.

Рекуражтриумфация. Какое дурацкое слово! Лучше бы я поискала слово для того, чтобы передать, каково это, когда твои надежды гибнут снова и снова – гибнут, и больше им не ожить. Болепечалие или тоскотчаяние или злонесчастие или… горечь. Да, горечь, этого вполне достаточно.

– Ты это чего?

Папа. Стоит рядом с Ромашкой и смотрит на меня, хмурится.

– Ничего, – ответила я, утирая глаза. Схватила ведро и проскочила мимо папы в пристройку к хлеву.

Сливая молоко в чан отстаиваться, я услышала за спиной папины шаги.

– Мэтти, не знаю, что Пьер тебе наобещал, но когда он что-то сулит, это виски в нем говорит, а не он. Ты же это знаешь, верно? Он не хотел дурного, он просто так устроен.

Я слышала, как папа шагнул еще ближе ко мне, чувствовала его взгляд между лопатками.

– Все в порядке, папа, – резко ответила я. – Скоро закончу и приду.

Он остановился и постоял немного на одном месте, потом ушел. В кои-то веки я порадовалась, что вся возня с молоком поручена мне. Порадовалась, что осталась одна, пока разливаю молоко по чанам. И никто не увидит, как я сижу тут на скамейке и реву. Только справедливо, что дядя нарушил слово, которое дал мне: ведь и я хотела нарушить обещание, которое дала.

Наплакавшись, я вытерла лицо, накрыла молочные чаны марлей и пошла в кухню. Эбби уже занялась ужином. Нынче не будет яблочных оладий и сахарных пирогов. Не будет песен. Музыки. Рассказов.

Зато будет свежий шпинат, первый урожай. И картошка с беконом, который папа выменял у мистера Экклера. И большой кувшин молока, и хлеб, и мисочка масла, чтобы мазать на хлеб.

Всю эту еду для нас добыл папа.

Он стоял у раковины. Я вгляделась в него. Он мыл руки, плескал себе воду в лицо. Мама покинула нас. И брат тоже. А теперь удрал и наш безответственный, бестолковый дядюшка. Но папа остался с нами. Он всегда оставался с нами.

Я вгляделась в него. Пятна пота на рубашке. Крупные руки в ссадинах и шрамах. Грязное, усталое лицо. Вспомнила, как несколько дней назад, лежа в постели, я перед сном мечтала: вот покажу ему дядины деньги и скажу, что уезжаю.

Мне стало очень стыдно.

С мертвыми не поспоришь. Что ни скажи, последнее слово останется за ними.

Я пытаюсь договориться с Грейс, пока сижу подле нее. Объясняю, что напрасно она отдала мне свои письма, что, тайком выбираясь с чердака ночью, я рискую своим местом в отеле, а заработок необходим мне, потому что я собралась замуж и на эти деньги мы купим плиту и кастрюльки-сковородки. Я говорю ей: вполне может быть, что Чарльз Джером и в самом деле Чарльз Джером, а Честер Джиллет – совсем другой человек, а что она звала Чарльза Честером и писала «Честер, я все время плачу» и «Честер, скучаешь ли ты по мне» – это совпадение (хотя, конечно, довольно странное) и ничего не доказывает. Я говорю ей, что уже достаточно рисковала ради нее и больше так делать не буду. Говорю, что и письма ее больше читать не стану, а если она вручила мне их с такой задней мыслью, то, значит, она очень эгоистична и лукава.

Была. Эгоистичной и лукавой или еще какой – она была.

Пока я препираюсь с ней, я смотрю на ее руку, потому что не могу больше смотреть на ее лицо. Вижу, как смялся намокший рукав. Вижу крошечные стежки там, где пришиты кружевные манжеты, и гадаю, сама ли она выполнила эту работу или ей помогла мама. Или, может быть, ее сестра хорошо умеет шить. Как моя Эбби. Еще я гадаю, откуда у нее такое прозвище – «Билли». Так назвал ее Честер – то есть нет, Чарльз, его имя Чарльз. Может быть, так прозвал ее отец? Или брат. Как раз такое прозвище способен придумать сестре брат. Лоутон первый стал звать меня «Мэтти». А ведь уменьшительное «Тилли» было бы намного симпатичнее. Милли. Тильда. Даже Хильда – и то лучше.

Я открыла еще одно письмо.