Съевшие яблоко

Учительница еще недовольней скривилась, помедлила пару секунд, сохраняя лицо, а потом спесиво с деланным безразличием махнула рукой.

— Пусть идет.

Лизе пришлось подняться. Она закрыла тетрадь, в которой так толком ничего и не успела решить и медленно направилась к двери. Когда она выходила, весь класс проводил девочку глазами, и она снова болезненно стиснула зубы в упрямой решимости не поддаваться.

Пожилая завуч с трудом переставляла искривленные ноги в растоптанных старческими ступнями нелепых туфлях, Лиза молча следовала за ней. А потом они долго ждали у закрытой двери директорского кабинета.

Прозвенел звонок, из коридора гулко долетел ор бесившейся на перемене школы. В приемную вошел учитель ОБЖ. Молодой, самоуверенный и улыбающийся. Окинул коротким скользким взглядом сидящую девочку, завуча и не сучась вошел к директрисе, потом вышел. Звонок прозвенел второй раз и снова наступила звенящая тишина.

Ее класс уже давно ушел из кабинета математики и вещи девочки так и остались лежать брошенными на парте.

А когда ее, наконец, вызвали, едва войдя девочка, несмотря на данное себе обещание, оробела и съежилась. Села, не поднимая глаз и изо всех сил стиснула полу пиджака. В кабинете приторно пахло духами.

Сама директриса сидела за столом и поправляла макияж. Не торопясь, тщательно обрисовала контур губ, поправила уголок кончиком мизинца. Достала помаду. Лиза быстро подняла взгляд, но он уперся в крышку пудреницы, за которой скрылось лицо женщины, и девочка снова уткнулась в свои ботинки. Директриса молчала. Открыла патрон помады, два штриха наложила на верхнюю губу, два на нижнюю, потерла их друг о друга, причмокнула с громким влажным звуком и придирчиво посмотрела в зеркальце. Машинально поправила тщательно выкрашенные завитые волосы.

— Ну, и как ты все это объяснишь? — Наконец, она бросила патрон в косметичку и только после этого подняла равнодушные глаза.

Лиза молча уставилась в стол. Но директриса и не ждала ответа, голос ее звучал сухо и совсем неискренне.

— Ты позоришь всю школу. Ведешь себя аморально. — И Лизе вдруг перестало быть страшно. Потому что всем своим существом она почувствовала — той все равно. — Когда о тебе звонят из полиции — это уже последний край. Ты это понимаешь? — и в голосе ее не было ни укора, ни интереса. — Ты уже взрослая и должна понимать, что от твоего поведения…

Лиза совсем перестала слушать. В самом деле стоило ли расстраиваться и переживать из-за людей, которым безразлично какая ты. И даже есть ты или нет.

А у нее — Лизы — есть друг, которому не все равно.

Никита сидел на последнем уроке — химии, которую вела классная руководительница. Но сегодня занятия никак не лезли в голову, он был насуплен и рассеян. А потому даже не сразу заметил, что прозвенел звонок и спохватился только когда остальные ребята уже поднялись и собирали сумки.

— Никита, задержись-ка на минуточку. — Капитолина Елисеевна позвала его ненавязчиво и вполголоса, так, что почти никто этого и не заметил, а кто заметил принял за что-то незначительное.

Но Никита сразу все понял и подошел, едва переставляя ноги. Пару минут он стоял у учительского стола, неловко топчась на месте и держа на весу рюкзак. Только подождав когда класс опустеет, пожилая учительница мягко и будто ненароком спросила:

— У тебя все в порядке?

Парень вспыхнул. Пожал плечами и по подростковой привычке соврал:

— Ну да.

Но старуха будто и внимания не обратила, внезапно уставившись на него пытливым, неприятно острым взглядом:

— Уверен?

Никита нервно сглотнул, сконцентрировав взгляд на носках собственных давно разношенных кроссовок:

— К вам мать приходила?

Капитолина Елисеевна посмотрела на ученика сквозь очки, помолчала, а потом испытующе как на допросе бросила:

— А ты как сам считаешь: не должна была?

Никита промолчал.

Может раньше он бы и возмутился, хотя бы внутренне. Но сейчас с такой силой вдруг почувствовал свою вину, что не смог этого сделать даже с усилием.

Мать его не ругала. И пожалуй это было самое тяжелое. Она молчала, смотрела на него непереносимым взглядом полным немой муки и страдания и не говорила ни слова. И если раньше и взгляд этот и немые укоризненные вздохи казались ему насквозь фальшивыми и вызывали только раздражение и пугающую его самого, поднимающуюся откуда-то из глубин сознания клокочущую злость, то теперь переворачивали все внутри.

Никита молчал.

Мать по ночам плакала. Плакала, сидя на кухне, уткнувшись в полотенце. Не громко на весь дом, как раньше. А молча, даже зажимая себе рот руками. И от этого он и сам уже спать не мог и тоже целые ночи просиживал на кровати, прислушиваясь к этим немым страданиям.

— Никита, я с тобой разговаривала как со взрослым человеком. — Капитолина Елисеевна каким-то усталым жестом поправила на переносице очки. Пожилая учительница тоже не кричала, не ругалась и не читала нотаций. Но и в ее глазах стоял невысказанный укор и — что хуже всего — разочарование. — Но видимо рано. — Она с досадой покачала головой.