Сгоревшая жизнь

Москва редко бывает сонной, но мы шли дворами – свой район я могла обойти вслепую! – и здесь город не казался безумной воронкой, поглощающей тысячи жизней, калечащей их в жестком водовороте. Он был притихшим, умиротворенным, как сытый кот, свернувшийся на теплой подушке. И мне хотелось погладить его, шепнуть в теплое, чуть подрагивающее ухо:

– Знаешь, я люблю тебя…

Я действительно люблю мою Москву – проклинаемую приезжими, взбалмошную, жадную до жизни и по-детски растерянную. Ее покатые холмы, извилистые улочки, перетекающие одна в другую, сливающиеся площадями и разбегающиеся переулками, полны живой пульсации. И никто не оборвет биения ее жаркой крови… С ней делают что хотят, уродуя и насилуя, но при этом поглаживая по головке и уверяя: все это ей только на пользу! И она по-детски верит, ведь ничего другого не остается…

Люди всегда сами решали, как ей жить дальше. Сжигали дотла и бомбили, украшали и сдирали драгоценные покровы. Они убивали и убивали ее, а она выжила вопреки всему, как настоящая русская женщина, которая веками шла тем же путем. И возрождалась, отряхивая подол, упрямо заплетая косы, вытирая глаза. Потому что жизнь дал ей сам бог, и не пристало сомневаться зачем и гневить Его.

Почему моя мама не удержалась на краю жизни?

В подъезд Никита меня одну не пустил, ведь ее убили именно там, и, по-моему, они с Артуром до сих пор считают, что для меня слишком сильное испытание проходить по той самой площадке.

Но я каждый раз отключаю голову, когда открываю дверь подъезда: ни о чем не думать, ничего не представлять. Просто переставляю ноги. Так мне раз за разом удается добираться до своей берлоги. Или логова? Я – одинокая молодая волчица, затаившаяся в своей норе. Пущу ли сюда кого-нибудь еще? Может быть… Не стоит зарекаться. Но когда это произойдет, через сколько лет или веков, никто не знает. Даже я.

Артур позвонил, стоило мне перешагнуть порог и закрыть дверь.

– Ты уже дома?

– Ты куда-то засунул мне датчик? Я как раз только зашла.

– А Никита?

– Потопал домой. А что? Он тебе нужен?

Голос Артура повеселел:

– Да я тебя умоляю, зачем мне этот Пират на ночь глядя?!

– Эй! Ты смеешься над его увечьем?!

– Не-не! Хотя…

– Фу! Как это гнусно!

Раздался протяжный вздох:

– Ну пойду утоплюсь, раз я такой плохой. В проруби. Только сначала наемся мороженого.

– Речки еще не замерзли, где ты лед возьмешь?

Мы вечно дурачились с ним, но это поднимало мне настроение. Никите тоже следовало научиться быть не таким серьезным. Часто мне казалось, будто он ждет подвоха, и оттого постоянно держится так напряженно. Хотя виной тому могла быть его инвалидность: трудно же ориентироваться в мире, который наполовину скрыт.

– Что у вас там происходит?

– Труп увезли, бригада уехала, – отрапортовал Артур так бодро, словно сейчас был полдень, а не полночь.

– Ты домой?

– А куда же, радость моя? Пацанские развлечения уже не для меня… Выспаться надо. Завтра нас ждет вал работы.

– Ты пойдешь в психушку? Можно с тобой?

Он вдруг замолчал, и возникшая тишина показалась мне нехорошей. Что-то таилось в ее темной глубине…

И я не ошиблась. В голосе Артура прозвучало предупреждение:

– Ты тоже хорошенько выспись. Утром я заеду. С круассанами!

Стоило послушаться, но мне ничуть не хотелось спать, и я взяла в постель ноутбук, чтобы поискать еще какую-нибудь информацию о преступлениях со скальпированием трупов. Я знала, где искать, но даже там нашлись только разбросанные в веках убийства, никак, на первый взгляд, не связанные между собой.

Обезумевший от страсти крепостной мужик однажды серпом содрал рыжую гриву с головы барской дочери, которая развлекалась с ним в стоге сена. Познав мирские наслаждения, девица собралась замуж и уговорила отца продать ее тайного любовника, чтобы не смущал своим могучим торсом. Хотя могла и оставить, глядишь, и сгодился бы… Мужик оказался еще горячее, чем ей казалось. Не стерпел унижения. На каторгу пошел…

Другой случай, который я отыскала, носил характер революционной одержимости. Брат-пролетарий пырнул ножом сестру: его бесило то, что она не в комсомол рвется, а в нэпманки. И причесочку соответствующую делает… Эту прическу он с нее и содрал в приступе большевистской ярости, правда, клочками вырезал, не целиком скальп снял.

Жуть жуткая… Но то ли я уже так очерствела за последние месяцы, то ли человеку вообще свойственно индифферентно воспринимать текст на бумаге, если подобное он уже видел живьем, но меня нисколько не потрясли описания этих и других злодеяний, которые я откопала. Сна меня это не лишило точно…

Но прежде чем уснуть, я отметила одну интересную закономерность: все убийцы, снимавшие со своих жертв скальпы, были молодыми мужчинами. Ну, достаточно молодыми… Никто из женщин, даже самых отъявленных преступниц, этим не отличился. То ли мужская шевелюра не тянет на фетиш, то ли воинственная кровожадность передается лишь по мужской линии. Но это можно считать фактом.